Лекции о Прусте - [35]

Теперь, в оставшееся время, давайте вместе подумаем об одной очень простой вещи. Откуда взяться ощущению, этому нашему состоянию? На точке выхода из моей темноты и, следовательно, видения первым светом, когда размеры столба первого света равны скрытым размерам предшествующей темноты, вот на этой точке выхода и расположена точка индивидуации. Или то, что я без разъяснения называл раньше «предназначением». В том же рассуждении Пруста, из которого я выхватил слово «воссоздание», «рекреация», буквально через несколько фраз у него вдруг выскакивает насыщенное и роковое слово vocation — призвание (III,899). Я коротко поясню его. Что в действительности я называл призванием и почему у Пруста «призвание» появляется в том контексте, где говорится: я не испытал этих ощущений, хотя предмет-то передо мной, просто потому, что я не участвовал в воссоздании того качества, которое я вижу в предмете перед собой. Вихри моего желания, ревности не раздували щек Альбертины, и я мертв перед любыми качествами. Значит, восприятие в мире чего-либо как предмета моих чувств возможно, только если я полностью присутствую. Есть в мире что-то, возможное восприятие чего построено так, что в нем остается пустая ячейка, которую я должен заполнить, и только я могу это сделать. Будто есть отвлеченное место, отведенное миром акту, совершаемому мною. Индивидуация — это ничем другим не заместимое мое существование в акте восприятия, что и обозначено формулой Декарта: cogito ergo sum. Если это не совершилось, то не существует никакого временного движения смысла и истины. Другой не извлечет смысла, и не сложится линия прогресса. Мысль Пруста, и вообще философии, состоит в том, что если не извлеклось, то все — потерянное время, которое невосстановимо. Никто другой вместо тебя этого не сделает. Нет никакой налаженной машины, в которой смыслы складывались бы и извлекались разделением труда, передачей своих обязанностей другим и тому подобное. Именно это называется предназначением. То, что можешь и должен делать только ты. В этом смысле ты назначен. У тебя — «вокация». Во французском здесь сохранился корень «голос», то есть — ты окликнут. Ты окликнут и тем ты назначен, а потом стемнеет, и в темноте идущий не знает пути. В темноте уже ничего не увидишь. Этот процесс и есть «вокация», или предназначение, призвание. И одновременно индивидуация. И одновременно то, что я назвал «моим состоянием», или «вечным впечатлением». Уйти от этого нельзя. О чем и напоминает нам ницшевский образ «вечного возвращения тождественного». Не сделал, не реализовал впечатление? Так будешь, как в дурном сне, вечно повторять один и тот же до-жест, одно и то же до-слово, одно и то же «намерение полета» вместо самого полета — как полусущество Эмпедокла.

Лекция 6

Итак, мы остановились на довольно сложной теме — мира, который длится во времени при условии, что он непрерывно, в каждой точке (а в точке находятся люди) воссоздается. Или, как выражается Пруст, заново создается. В эту точку мира, который возникает, когда нам удается что-то увидеть первым светом, мы и поместили то, что я называл предназначением, или, говоря прустовским языком, призванием. Конечно, с этим словом мы ассоциируем прежде всего обыденные значения языка: скажем, призвание быть монтером, призвание быть философом, писателем и так далее. То есть под слово «призвание» мы подкладываем существующие семантические предметные смыслы. Но я уже не раз показывал, что основная наша задача (если мы пытаемся понять то, что пытался понять Пруст в своей жизни) — остановить в своей голове механическую работу существующих смыслов языка, существующих предметных смыслов. «Предназначение» или «признание» должно пониматься нами не как термин готового мира, — в котором существуют монтеры, писатели, философы и так далее, или в котором существуют качества, события, качество быть добрым или злым, скупым или щедрым, качество быть красивым, некрасивым. Это готовый мир, и слово «призвание» принадлежит этому миру. Но сейчас мы имеем в виду что-то другое. Слово «призвание» мы применяем к какой-то воображаемой точке, в которой в мире может совершиться событие: например, акт восприятия или акт волнения, радости, состояние влюбленности — но осуществится это лишь в той мере, в какой я смогу в этой точке дополнить или до-определить этот акт своим состоянием.

Задумаемся над тем, в какой мере мы можем, если захотим, — взволноваться, если захотим, — любить, понимать. Или, если захотим, — узнать, увидеть что-то новое. Допустим, я сейчас перед вами задумаюсь и скажу себе или вслух, что хочу испытать что-то новое. Новую мысль, чувство. Не могу, не получается. Случайность этих явлений нам кажется само собою разумеющейся. Но в действительности в этой видимой случайности или темноте скрываются какие-то законы. С одной стороны, я не могу усилием воли или своим рассудочным желанием вызвать в себе какое-то состояние, а с другой стороны, и предметы не могут вызвать это состояние. Оказаться рядом с красивой женщиной еще не значит, что в твоем сердце оттого, что она красивая, что-то произойдет. Я не имею в виду при этом возвышенные чувства, скажем, любовь в высоком смысле, а имею в виду простые, элементарные волнения, — состояния жизни. Ведь что такое волнение? Когда мы волнуемся, то лучше себя чувствуем. Мы ощущаем себя живыми, в нас играет кровь. Но обычно мы рассуждаем так: почему я взволновался? — Потому что моя собеседница красивая, то есть ее качества вызвали во мне волнение. Пруст же убежден, и я повторяю вслед за ним, что это не так. А как же тогда? Если я не могу вызвать волнение собственной волей, если предмет, самый прекрасный и самый волнительный, не может вызвать своими качествами во мне никакого психического состояния, то как же тогда все происходит? В этой зоне моей беспомощности, когда я не волен и не могу, и мир ничего не может за меня… — Очень просто. Это сделалось. Без меня. Качество подействовало — и я взволнован. В мире существуют миллионы актов, которые совершаются без меня.