Лекции - [42]

И сегодня мы видим поразительную вещь, когда в нашем обществе роль старшего поколения оказывается такой странной: старшее поколение боится за романтические воспоминания своей юности и свои романтические красные косынки пробует повязать на головы своих внуков и правнуков, которым они совсем не нужны. И, напротив, молодые, скорее, требуют у стариков: да покайтесь же, наконец, о Боге подумайте!…

Итак… человек призван осмыслить свою смерть. И пройти через неё. Вот то, что открыло христианство: смерть не есть тупик. В Ветхом Завете мы видели — смерть есть тупик. А теперь оказывается, что смерть есть проходной двор: можно пройти через пространство смерти, не оставшись в нём… Так прошёл Христос — Ему нужно было три дня, чтобы преодолеть пространство смерти. Нашим душам — наверное, больше… И, тем не менее, мы тоже это пространство пройдём. И выйдем из него к новой жизни….

Теперь я хотел бы вернуться к тому, о чём шла речь вчера: то, что Ветхий Завет не видит никакой особой надежды для человека после его смерти. Та же самая мысль начинает сквозить в эти века во всей античной литературе.

Как интересно меняется отношение к смерти у античных авторов. Классическая эпоха Греции — смерть презираема, смерти не боятся. Почему не боятся? Потому что верят, что через смерть пройдёшь в мир блаженных? Нет… Всё гораздо проще: герои античной Греции или античного Рима не боятся смерти просто потому, что они не боятся вообще ничего для себя — они не знают себя, они ещё не сделали величайшего открытия, они не поняли, что каждый человек личность… Человек — это часть полиса, города, часть своего народа, и поэтому их легко утешить: «умру я, но будет жить страна, мои дети встанут в строй вместо меня».

(То самое языческое мироощущение, которое вдохновляло коммунистов или, скажем так, — наш народ в эпоху коммунистов и которое не будет работать сейчас, потому что всё‑таки проснулось сознание личности в людях. Вспомните, коммунистическая пропаганда так и утешала нас: «ну и что, что ты умрёшь, ведь смысл твоей жизни в том, чтобы дать жизнь новым поколениям…». Простите — это смысл жизни быка — дать жизнь новым поколениям телят. А у человека какой‑то иной смысл жизни должен быть. Зачем‑то именно я есть, и каждый из нас зачем‑то есть… Смысл жизни должен видеть каждого отдельного человека. Высшая ценность должна быть настолько человечной, чтобы в её ярком свете люди не превращались в тени, как при свете яркого прожектора, который направишь — людей не видно, а виден только этот свет (да, это идея индийских философий, где человеческая душа растворяется в этом океане божественного света…). Но чтобы в этом море почувствовался отдельный человек, — это какая‑то гораздо более глубокая, серьёзная реальность. И, когда этот мир понял ещё в Евангелии, что Сам Бог есть любовь, который любит людей, тем более мы поняли, что Бог не будет растворять людей, а мы должны остаться. Мы какими‑то будем другими, но — будем. И будем в Боге, но самими собой…)

Так вот, тогда был разрушен уютный мир полисного устройства: мир Афин, мир Спарты, мир республиканского Рима. Когда этот мир был разрушен, люди вдруг ощутили, что нельзя просто жить по инерции социальных предписаний, по привычкам быта. Люди ощутили себя индивидуальностями. Я не скажу ещё — личностями, но индивидуальностями. И тогда вся античная поэзия, начиная где‑то со II века до Рождества Христова, она вся наполняется воплем: «Почему же я умираю? Как страшно умирать! Меня же больше не будет…».

И вот это и поражало античных людей в христианах: их поражало то, что христиане готовы умирать. И ладно бы, если бы они [христиане] были варварами, которые просто не понимают цену человеческой жизни, которые не понимают глубины и бесценности человеческой души, и поэтому идут и умирают, потому что они не научились ценить жизнь, ценить человека. Но ведь первое же знакомство с христианами выяснило, что это не так: христиане глубоко убеждены, что каждый человек личность, каждый человек неповторим. И при этом — готовы умереть. Это поражало совершенно язычников. Поэтому сказал Тертуллиан в III веке: «Кровь мучеников — это семя Церкви».

Язычники собирались на стадион и видели, что выходил христианин и мужественно принимал смерть: отдавал своё тело на растерзание львам, на сожжение… Толпа аплодировала, хохотала. А затем уходили люди и многие начинали задумываться: «Что двигало этим человеком? Почему я боюсь смерти, а он, которого растерзали сегодня на арене, почему он не боялся смерти?» Человек задумывался, потом находил христиан, спрашивал у них: «Что с вами произошло? Откуда это?» И слышал радостную весть…

Сегодня мы уже начинаем забывать, что Евангелие Нового Завета и Радостная весть — в чём её радостность‑то? Да в том, что люди этого региона и этой эпохи, люди доновозаветного времени без надежды всматривались в пространство смерти. Вновь и вновь напомню, что для Ветхого Завета все люди нисходят в могилу, и там для них нет никакой надежды, никаких чудес. И вот туда, к ним в могилу, теперь сходит Христос и уничтожает ад — теперь есть возможность для спасения.