Лекарство от нерешительности - [88]

Вскоре за столом начали скандировать: «Даешь речь! Даешь речь!»

Я присоединился к общему хору, однако через несколько секунд мой сокомнатник Форд, он же однокашник Форд, он же старый добрый Форд — так вот, Форд ткнул меня в плечо и сказал:

— Эй, старина! — Я слышал только «Даешь речь!» — Уилмердинг! Старина! Двайт!

— Что? — очнулся я.

— «Даешь речь» относится к тебе. Речи ждут от тебя. Давай, люди уже выпить хотят, а просто так не станут.

Я поднялся, как будто всю жизнь только и делал, что толкал речи (на самом деле мне их толкать пока не приходилось), и три раза звякнул столовым ножом о высокий бокал, который предварительно опустошил. Пожалуй, я переборщил с виски. Бриджид сунула мне в ладонь блокнот.

— Хм… — Я прочистил горло и несколько повысил голос. — Хм-хм!

В столовой стало значительно тише. Народ практически замер, в глазах у многих читалось почти заинтересованное ожидание; при мысли, что каждому моему слову, чтобы достучаться до сознания целого выпуска, придется умножиться в среднем на восемьдесят пять, сердце мое забилось чаще. И это ведь еще не все пришли. Около сорока человек просто не явились, а три человека не смогли прийти по причине суицида, рака и падения с мотоцикла на скользкой дороге в Восточном Орегоне с летальным исходом — именно в такой хронологической последовательности.

— Краткость, — начал я. — Вот что написано у меня в плане речи. В конце концов, краткость — это соль жизни. По-моему, раз десять лет промелькнули как одно мгновение, будет только логично, если моя речь окажется краткой и я не задержу вас дольше, чем планировал.

Сзади я услышал женский шепот:

— Смотри, у него ноги совсем безволосые. И руки тоже. Он же был самым волосатым…

— Гм-гм! Когда я пришел в эту школу, я был обычным третьеклассником, не более волосатым, чем все остальные третьеклассники, а точнее, совсем не волосатым. Однако время шло, я рос — и становился все волосатее и волосатее. Все верно. Все так и было. И вот к моменту развала Советского Союза — само по себе это было событие со знаком плюс, и я ему очень радовался, — так вот к этому моменту я сделался невероятно волосатым, и судьбе было угодно оставить меня в таком состоянии почти на десять долгих лет.

— Он что, под кайфом? — проворчал кто-то.

— Я это к чему говорю, Вик? — Я посмотрел на Виктора Мерфи, ворчуна. — К тому, что мы вольны сами распоряжаться своими мозгами и решать, под кайфом им быть или не под кайфом. Видишь ли, Вик, если индивидуум, отличающийся, подобно мне, необычайной волосатостью, способен натереться с ног до головы соком дерева бобохуариза, которое растет в сельве Эквадора, и стать гладким, как младенец; если, к примеру, звезда спорта вроде Макмикина, которого я имею удовольствие видеть среди нас…

— Похлопаем!

— Макмикин!

— …если Шон Макмикин, говорю я, способен стать гребцом олимпийского уровня и увеличить свое сердце на пятьдесят процентов по сравнению с обычным человеком; если некоторые из вас на выпускном вечере имели, по правде говоря, весьма непрезентабельный вид, а теперь выглядят как картинки…

На этих словах послышались сдавленные смешки.

— …я имею в виду, если мы все можем измениться — и меняемся, причем кардинально, внешне, — то насколько же проще измениться внутренне. — Последовали два-три жидких хлопка. Вообще-то я рассчитывал на большее. — Много лет я и не пытался изменить свое мировоззрение; оно само все время менялось. Однако эти изменения, дорогие мои однокашники, были обречены на провал. Потому что моя умственная неразборчивость оказалась разновидностью невинности.

— Че-гооооо?

— Уилмер-динг! Уилмер-динг! — скандировали Форд и компания, отбивая такт вилками и ножами.

— Да, я же решил быть кратким. Сама жизнь коротка. А юность еще короче. Правда, не для всех. Множество людей, особенно в странах третьего мира, умирают совсем молодыми. Как бы то ни было, наша с вами юность затянулась, что весьма прискорбно, особенно в наше время, когда на Земле одновременно живет больше людей, чем жило во все предыдущие времена, вместе взятые, а каждый наш поступок приобретает особое, новое значение. Вдобавок в этой самой связи каждый индивидуум приобретает определенную степень неуместности — из-за количества людей, о котором я уже говорил. Так вот для нас, живущих в наше время, юность растянулась до размеров, не имеющих аналогов в истории человечества. В завершение своей речи я хочу выразить благодарность нашей с вами однокласснице Элейн Уэддлтон, которой сейчас с нами нет, потому что она является председателем профсоюза в округе Колумбия и в настоящий момент ведет борьбу с нам подобными и особенно с нашими вечно живыми родителями.

— Власть народу!

— На фига?

— Есть у кого-нибудь сырое яйцо?

— Помидор подойдет?

— Уилмердинг — новый мессия!

— Спасибо, — кричал я, пока лез на стол. Оказавшись на нем, я продолжал: — Что я хочу сказать? Что юность, быстротечная юность, бесконечная юность, дается нам для того, чтобы мы взвесили в своем вечно меняющемся сознании все возможности. Ибо пришло время сделать выбор. И многие из вас его уже сделали. Надеюсь, не ошиблись. Затрудняюсь сказать, что вы выбрали. Некоторые, возможно, демонстрируют сомнительную пригодность к менеджменту, характерную для правящего класса Америки. Для меня это — все равно что плохая работа и никакой любви. Я тут заглянул в блокнот, и в нем написано «работа и любовь». И то, и другое я нашел в женщине, которая пришла сегодня вместе со мной, в Бриджид Лерман. Она одновременно является наследницей бельгийской корпорации по производству лекарств и моей невестой. — Я взглянул на прелестную Бриджид. Она смеялась и мотала головой. — Хотя она, похоже, готова отказаться и от первого статуса, и от второго. В любом случае я — ее жених. Я так решил. А еще я — работник в саду глобальной справедливости. И все это произошло примерно в одно время с моим избавлением от волос. На теле. Потому что с них я начал. Они прошли через мою речь, как сквозная метафора. Если вы заметили. В завершение я хочу как агент по делам выпуска попросить вас кое о чем. Под занавес…