Легкое бремя - [61]

Пожалуй, нет поэта, который так повлиял на Муни, его творчество, как Андрей Белый. По письмам Муни видно, с каким нетерпением ждал он выхода книги «Урна», просил выслать ему сборник в Рыбинск. И на Ходасевича, и на Муни (порознь! они еще не знакомы) огромное впечатление произвела статья Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии», появившаяся в журнале «Весы» в 1905 году. Белый вспоминал о впечатлении, которое оставила лекция Владимира Соловьева «О конце всемирной истории»: «поразила громом». Он говорил о все возрастающей тревоге, зловещем предчувствии, подобно дымке, опоясавшей мир. Продолжая его мысль, Белый пророчил:

дымка <…> падает на Россию, являя во вне все ужасы войн и междоусобий.

<…> Я знал: над человечеством разорвется фейерверк химер [218].

А если что и может спасти Россию — Русская муза, в которой таится душа народа, но которую предстоит найти, пробудить. Он призывал «обуреваемых углубиться к вечно женственным истокам Души. <…> Цель поэзии — найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины».

Из воспоминаний К.Г. Локса мы знаем, как важна была эта статья для Ходасевича. Локс писал:

Ходасевич вдруг начал восхищаться статьей А. Белого «Апокалипсисе русской поэзии». Статья эта произвела на меня впечатление мистической хлестаковщины, о чем я и сказал, своему собеседнику. Начался спор, в результате которого Ходасевич дал мне ясно понять, что считает меня дураком. Однако через несколько лет я взял реванш. Как-то Д<иеспер>ов рассказывал: «Вчера видел Ходасевича. Все-таки остроумный человек. Вы знаете, по поводу статьи А. Белого “Апокалипсис в русской поэзии" он сказал: “Эта статья была для меня указательным перстом, который потом сложился в кукиш”»[219].

И спустя десятилетия в стихах Ходасевича легко расслышать отзвуки статьи А. Белого — в стихотворении «Невеста», например. Белый писал о покрове, накинутом на лик музы в стихах Пушкина: «Она — еще “спит во гробе ледяном, зачарованная сном”». И только в творчестве Блока — «она уже среди нас, с нами, воплощенная, живая, близкая — эта узнанная, наконец, муза Русской Поэзии. <…> Пусть думают, что Ты еще спишь во гробе ледяном. <…> Нет, Ты воскресла. <…> Явись!» — кончалась статья. Сравните со строками Ходасевича:

Мертва лежит отроковица,

Но я коснусь ее груди —

И, вставши, в зеркальце глядится.

Мной воскрешенную красу

Беру, как ношу дорогую, —

К престолу Твоему несу

Мою невесту молодую.

Разгладь насупленную бровь,

Воззри на чистое созданье,

Даруй нам вечную любовь

И непорочное слиянье!..

(«Невеста». 1922)

Муни, отзывчивый, эмоционально-впечатлительный, оставил иное свидетельство восхищения статьей Андрея Белого: все «опорные», «ключевые» слова ее отпечатались в стихах Муни: тревожная дымка («мир захлебнется в дымной мгле»), химеры («ни пола нет, ни возраста в химерах»), хаос, мировой маскарад, маски карнавала («Мы — чада хаоса, мы — маски карнавала»). Даже такое Мунино характерное словечко, как «обуреваемый» (негр в пьесе «Месть негра» твердит: «Я обуреваем!», поэтому название пьесы запомнилось Ходасевичу как «Обуреваемый негр»), — из статьи Андрея Белого.

В стихах Андрея Белого, печатавшихся в «Весах», «Золотом руне» и составивших затем книгу «Пепел», Муни узнал свою тревогу и боль. В этих стихах Белый угадал, а в повести «Серебряный голубь» художественно исследовал «злую тайну» России: народ, что живет на ее просторах, — языческий, самоограничения не знающий, высшей воле не покорившийся: сейчас добрый, щедрый, — все отдаст, а через минуту «зубом прокусил насквозь». Привычная нищета, жестокость, зависть, порывы властолюбия и сластолюбия, ничем не обузданные, заставляют его во всех грехах винить «чужих», будь то интеллигент, студент, инородец или просто случайный прохожий. Даже высокая потребность жить в духе, толкает его к суевериям, поискам жертвы: «…слово их что ни есть сквернословие; жизни склад — пьяный, бранчливый; неряшество, голод, немота, тьма», — вот какими автор увидел «полевых людей, лесных»[220], а Россию — средоточием хаоса («Не мирового ль там хаоса // Забормотало колесо?»). Милый петушок из жести, врезанный в небо русских деревень, и резной — на спинке стульев, и красный петух под луной из горячечного сна в конце концов полыхнут, обернутся красным петухом пожара. Не от того ли будущего пожара возникает ядовито-тревожная дымка, которая в стихах Андрея Белого создается обычно сочетанием эпитетов «сухой» и «пыльный»: «в желтых клубах душной пыли», «песок колючий и сухой», «холодной отравленной пыли // Взлетают сухие столбы», «Чтоб бранью сухой не встречали, // Жилье огибаю, как трус, — // И дале — и дале — и дале // Вдоль пыльной дороги влекусь». Нейтральные, казалось бы, эпитеты «сухой» и «пыльный», срастаясь смыслами с эпитетами «удушливой», «отравленной», «ядовитой», приобретают эмоционально-тревожный оттенок. Мгла, пыль подсвечены огнем и кровью близких катастроф, на них мерцает желтовато-красноватый отсвет: «клубы желтой пыли», «медно-ржавое просо», «березки рассыпали листья красные с дождиком крови».

Автор использует также двойное звучание слова «пыл» (жар, по-жар), соединяя значения «пылкий» и «пыльный», порой используя оба слова рядом, порой надеясь на воображение читателя, который увидит в одном слове отражение другого.