Легкое бремя - [57]

Впрочем, в жизни Евгении Муратовой Муни так мало значил, что в воспоминаниях она не помянула его ни словом, ни вздохом.

С этого момента героиня пьесы Муни получила имя Маргариты Венейцевой (от слова «Венеция») и сомнительное амплуа: «immaculata meretrux» (непорочная блудница).

В описаниях же персонажей, прототипом для которых служил Ходасевич, появился едва заметный оттенок раздражения:

Это был высокий тонкий молодой человек, очень молодой, очень худой и очень некрасивый. Он сидел за отдельным столиком перед стаканом Чая с погасшей сигарой. В панаме, очень хорошо сидевшем платье, красных перчатках, с изжелто-серым безбородым лицом, он напомнил мне почему-то японское изделие. По всему было видно, что он умеет владеть собой…

Таков Мелентьев. Ту же худобу, некрасивость, легкое щегольство, умение околдовывать женщин (и служить им) подчеркнул Муни в Берсеньеве, герое пьесы «В полосе огня».

Сюжет ее прост до чрезвычайности: в имении на берегу озера живут люди, томятся от любви к Грэс и объясняются, объясняются. На страницах пьесы Муни собрал, кажется, всех пажей и рыцарей Евгении Владимировны Муратовой, нарисовав их для близких — узнаваемыми. Пьеса, очевидно, читалась одновременно как дачная, вроде капустника, вся прелесть которой в том и заключается, чтоб радовать зрителей знакомыми ситуациями и персонажами, и — как притча о Любви. Говорю — очевидно, потому что реальный пласт ее для нас почти утрачен, разве что автор впрямую (или косвенно) укажет, кого именно хотел изобразить. В списке действующих лиц расписаны не только роли, амплуа, но порой и прототипы:

Personae:

Брутиков (герой-резонер).

Маргарита Васильевна Венейцева (Грэс) (immaculata meretrix).

Круткина (актерка).

Сергей Берсеньев (герой-трагик, deus ex machina 1-го акта).

Трамм О. Н. (трагическая женщина).

Курочкин Федя (Стражев).

Остальные лица, необходимые для установления связи и реальных причин и обстоятельств, также хор.

Если в Феде Курочкине близкие должны были узнать В. И. Стражева, в Сергее Берсеньеве — Владислава Ходасевича, то Алексей Петрович Брутиков, которого автор сравнивает с Дон-Кихотом, несомненно, несет в себе автобиографические черты и знакомые интонации, прозвучавшие в монологе:

Мне хотелось бы быть действующим лицом в драме: не героем, не злодеем, атак, содействующим зрителям, резонером почти что. А я заметил, что такие лица почтенней, если у них есть какая-нибудь поговорка, вроде «гром и молния» или «болтай ногами». А потом, третьего дня мне представилось такое: протекает ручей по зеленому-зеленому полю. А по берегам ручья узенькая полоска песку. И кто-то, я не знаю, какой он, но верно в античном роде, бросает лук и говорит: «звени и прыгай».

В сущности вся пьеса — решение загадки (в форме диалогов): кто такая Грэс?

Берсеньев. Я знаю Грэс. Давно. Всегда. Она истинная. Грэс — женщина. Только женщина. Она единосущна.

Брутиков. Она любила кого-нибудь?

Берсеньев. Да, — многих. Я был ее наперсником.

Брутиков. А вас?

Берсеньев. Полминуты. Может быть.

Брутиков. Но послушайте. Ведь вы как будто знаете все! Я познакомился с ней только весной. И все остальные тоже. Потом это нелепое житье здесь, в гостях у Баршева… И все кругом… И Гарри, и я, и даже дядя Митя…

Берсеньев. Вокруг нее всегда так. Это — эпизоды. В имении Мелентьева, тут близко, жил Большаков. Тоже. Утонул. Утопился.

Брутиков. А вы, как вы живете? Ведь я жить не могу, потому что она есть. Умираю, ибо не могу умереть.

Берсеньев. А я только и живу поэтому.

Сохранился и другой вариант диалога (как всегда, у Муни осталось множество набросков и вариантов пьесы, написанной отчасти для разрешения отношений в треугольнике — Грэе, Брутиков, Берсеньев, ради поединка Брутикова и Берсеньева, довольно, впрочем, своеобразного).

Брутиков. А ваш чин — рыцарь?

Берсеньев. Скорее жрец.

Брутиков. А зачем она вам ухо проколола?

Берсеньев. По Ветхому Завету: раб, который не хочет свободы.

(Они целуются, это как посвящение — смеются.)

Тот же обряд над рукописью совершили друзья-поэты: по ходу пьесы Берсеньев предлагает собравшимся прочесть свои стихи — Ходасевич собственноручно вписывает в рукопись друга стихотворение «Досада», тем самым давая расписку, что Сергей Берсеньев — возможно и он, а Евгения Муратова — Грэс.

Изящный, летящий, «хвостатый» почерк Ходасевича так контрастно выглядит на странице, заполненной карандашом детски-неуклюжими каракулями Муни. Они целуются и смеются, торжественно присягая Любви: счастливой для одного, несчастной — для другого. Одному она подарила «Счастливый домик», в другом оставила ощущение: «Ведь я жить не могу, потому что она есть». А сама идет дальше, раздаривая себя. Встреча — для нее эпизод, имя — случайность.

Конечно же, Грэс, Грэси — сквозной персонаж стихов и прозы Муни — это не Евгения Владимировна Муратова, хотя автор позаимствовал у нее иные детали, черточки, памятные и по стихам Ходасевича: красные губы, красный зонтик, легкую подвижность, линии танца. Еще меньше это София Премудрость, Дева— Заря, Купина старших символистов. Это — Любовь, мечта о любви, недостижимая и вечная: вьется совсем рядом, танцует, кружит, дразнит; это страсть, все вокруг освещающая красным. Страсть-мечта.