Легкий привкус измены - [39]

Облаков было не так уж много, но отчего-то Виктории виделись именно они. Иногда она даже преувеличивала плотность облаков и размеры облачности, словно смотрела в прошлое сквозь очки с серыми стеклами. И когда снимала их и вглядывалась в настоящее, оно казалось ей ярче и объемнее, и не хотелось снова надевать унылые стекла.

Но что-то все-таки было в прошлом объективно неприятное, что ассоциировалось у Виктории с серыми облаками. Что-то в отношении к ней родителей, особенно отца: почему-то запоминались, откладывались в памяти только те случаи, когда он был непомерно строг и несправедлив к ней. Вроде бы младшая дочь, думала она, долгожданная, с муками выношенная (о том, как трудно было вынашивать ее и рожать, мать рассказывала Виктории не один раз, особенно когда та сама ходила беременная вторым ребенком), к тому же - поздний ребенок, явно последний, вокруг таких обычно плещется целое море нежности, так что старшие дети даже обижаются на отцов и матерей, однако как раз моря нежности Виктория и не замечала - было настоящее море каждое лето, Черное море в окрестностях Анапы, были лунные моря: Море Кризисов, Море Дождей, Море Ясности, Море Паров, Море Облаков и Море Спокойствия - их она рассматривала вместе с отцом в самодельный телескоп, в то время как Виктор фотографировал лунную поверхность, но и на Луне не было для нее Моря Нежности, а если и было - то на невидимой стороне Луны или на невидимой стороне родителей, как и Луна, всегда обращенных к ней одной стороной, где Море Кризисов сменялось Морем Спокойствия, а Море Дождей - Морем Ясности. Но Моря Нежности все-таки не было, или оно выглядывало самым краешком, таким маленьким, что она просто не могла его разглядеть - ни невооруженным глазом, ни в телескоп.

Что-то неладное, как ни крути, творилось с родительской нежностью, какой-то чувствовался постоянный дефицит, восполняемый излишней требовательностью и строгостью. Сколько Виктория себя помнила, родители редко ее ласкали просто так, без повода, разве что похвалят за аккуратно повешенное перед сном платье, заплетенные впервые самостоятельно косы, позже - за отличные оценки в школе, но скупо, потому что иных по их представлениям и быть не могло. Зато ее постоянно учили, воспитывали, делали ей замечания, одергивали ее, подгоняли, направляли, наказывали... да, вспоминала она без энтузиазма, вот уж на наказания они точно не скупились, причем у каждого была своя шкала, и многое зависело от того, кому первому подвернешься под горячую руку - отец не раздумывая отправит в угол, мать - наскоро отшлепает и потом раз шесть напомнит тебе твой проступок, - и этим все и кончится. Но если отец твердо знает, что один проступок влечет за собой одно наказание и серьезность проступка прямо соотносится с продолжительностью стояния в углу, которой (продолжительности), однако, сама наказуемая знать заранее не должна и узнает в каждом конкретном случае только тогда, когда наказание будет отбыто полностью, то у матери нет никакой системы, никакой шкалы: может пару раз шлепнуть и лишить сладкого, может шлепнуть единожды и запретить кино по телику, а может отшлепать так, что мало не покажется, и вдобавок запретит гулять с девчонками во дворе - и совершенно неважно, заслуживал ли твой проступок одного шлепка или изрядной порки, можешь за серьезную вину отделаться очень легко, а за пустяк залететь на всю катушку. Вроде бы разум вел в сторону отцовской справедливости, но чувства восставали против, потому что в его справедливости было что-то бесчеловечное, что-то механическое; недаром много позже именно отца вспомнила Виктория, когда прочитала "Исправительную колонию" Кафки, и его же, прочитав знаменитое "Превращение", потому что, когда ее наказывала мать, она оставалась для матери все той же Викторией, непослушной и неуправляемой, но все же девочкой и родной дочкой; для отца же она в момент очередного стояния в углу была тараканом, клопом, мухой, мелким и надоедливым, а главное - неинтересным даже с энтомологической точки зрения насекомым, которое не стоит того, чтобы видеть его и слышать его нудное жужжание.

Больше всего запомнился Виктории и сильнее всего повлиял на ее отношение к отцу один такой случай со стоянием в углу. За что она была приговорена к стоянию - это как-то стерлось из памяти, что скорее всего объясняется тем, что ее проступок был рядовым, одним из множества ею совершаемых просто в силу редкой подвижности и живости характера - егоза, говорила про нее бабушка, и это было правильно, считала взрослая Виктория, это было в точку, вот только родителям она не сумела объяснить, что к егозе должен быть иной подход, чем к рохле и раззяве, что не надо ее постоянно одергивать и окорачивать - если уж сделал господь егозой, егозой и вырастет, ставь ты ее в угол или не ставь. Отец, однако, ставил снова и снова - и в тот памятный раз поставил вроде бы без особой злости, никак не оговорив, что это особый проступок, за который будет наложено особое взыскание, и Виктория встала в угол, как обычно, без нытья и сопротивления.

Она, кстати, всегда чувствовала, что отец ждет от нее как раз нытья и сопротивления - нытья как проявления слабости, уступки родительской воле, и сопротивления как проявления силы, доказательства наличия характера, похожего на отцовский. Подобно другим отцам, ее отец мечтал отразиться как в зеркале в этой маленькой и целиком подвластной ему, как он воображал, душе - и так, чтобы его отражение осталось в зеркале навсегда. Увы! У Виктории уже тогда был свой характер, а зеркало ее всегда было повернуто лицевой стороной к стенке к той самой стенке, к которой ее ставили регулярно за малейшую провинность.