Легенды Потаповского переулка - [30]

С большим удовольствием вспоминаю я эту нашу отчаянную поездку. Б. Л. был в ударе. Несмотря на мамины предостережения — она указывала на шофера и шипела: «Боря, тише, это же пшик!» — говорилось обо всем. У Б. Л. вообще было поразительно развито чувство игры, которое, может быть, и служило ему броней при страшной уязвимости. И сейчас, когда шла такая крупная, такая отчаянная игра, его просто «несло» на волнах актерского самозабвения; предстоящее объяснение в ЦК ожидалось им как одна из кульминаций разыгравшейся в те дни драмы, и он стал репетировать уже по дороге. «Прежде всего я им скажу, что меня застали на прогулке, поэтому такие неглаженые брюки, дачные, и куртка. Скажу, что не успел переодеться». И в ответ на протестующие наши вопли, что об этом никто спрашивать не будет: «Нет, а я все-таки скажу. Скажу, что не спал, поэтому такой плохой вид. А то ведь могут сказать — боже, это из-за такой рожи шум на весь мир!» Мы истерически хохотали, но знали, что он обязательно скажет все, что задумал.

Решили сначала заехать в Потаповский, чтобы и мама не ударила лицом в грязь и смогла переодеться (ведь мы были убеждены, что встретимся с самим Хрущевым), а главное, чтобы захватить побольше лекарств. Б. Л. очень внимательно отнесся к костюму матери и к ее макияжу, уговаривая «не наводиться, ибо Бог и так ее не обидел». Все было готово: актеры разодеты, взяты огромный пузырь с валерьянкой, валокордин и даже бутылочка с водой. Я должна была оказывать первую медицинскую помощь в случае конфликта.

При входе во второй, уже знакомый мне подъезд нас остановил дежурный, и Б. Л. изумительно сыграл все, что подготовил по дороге. У него попросили документы, удостоверяющие личность. Он похлопал себя по карманам и прогудел, что его захватили на прогулке, на нем летние дачные брюки, в которых нет карманов, а в пиджаке нет ничего, кроме писательского билета «вашего союза, из которого вы меня только что вычистили». Оторопевший дежурный пробормотал, что можно и с ним, «ничего, у нас можно, все можно».

Я с восторгом следила за этим представлением, готовясь и к зрелищу более важному, как вдруг — увы! — дежурный обратил на меня внимание: «А это кто? На нее нет пропуска». Б. Л. стал объяснять, что это — «девочка с лекарствами», что ее присутствие очень важно. Но ничего не помогло. Договорились, что я подожду внизу, а он, как только поднимется к Поликарпову, сразу же испросит для меня пропуск. Я села с пузырьками и бутылками на единственный стул у входа. Дежурный, глядя на поднимающегося вверх по лестнице Б. Л., спросил: «Это папаша ваш?» Возможно ли было в такую минуту отказываться и что-то объяснять? Я кивнула.

Увы, Поликарпов выдать мне пропуск отказался. Так что все последующее известно мне лишь по рассказам матери и Б. Л. Как и договорились, он первым делом попросил: «Пропустите девочку, она сидит внизу с лекарствами», на что Поликарпов сердито ответил: «И пусть сидит, она и так слишком много видит, чего не нужно». Вот здесь-то Б. Л. и произнес те самые слова (якобы некстати, а на самом деле, наверное, продуманные заранее), воскликнул, всматриваясь в обросшее за эти дни серое лицо Поликарпова, в его покрасневшие глаза: «Ай-ай-ай, Дмитрий Алексеевич, что же это вы так плохо выглядите, что с вами?» Поликарпов его опять сердито оборвал и перешел в атаку: «Вы оказались настоящим двурушником!» (Видимо, он имел в виду, что роман все-таки вышел, хотя Б. Л. и проявлял видимость недовольства и готовность остановить его публикацию в 1957 году.)

— Да-да, вы совершенно правильно сказали, я именно двурушник, это очень верно!

— Вы исподтишка воткнули нож в спину родины и своего народа, который…

Б. Л. вскочил и в страшном раздражении ударил кулаком по столу: «Как привыкли вы вынимать народ из кармана штанов по любому поводу и тыкать им!» Он устремился к двери, но Поликарпов обратился к матери: «Задержите, задержите его!» Б. Л. удачно замешкался, так что мама вполне успела броситься за ним: «Боря, обожди…» Она сделала вид, что изо всей силы тащит его назад, Б. Л. упирался в действительном раздражении, но все-таки не настолько, чтобы не быть дотащенным до кресла.

— Не будем горячиться, — сказал Поликарпов и вдруг встал: «Никита Сергеевич прочел ваше письмо. Правительство решило пойти вам навстречу в вашем желании остаться в стране».

Вот, собственно, и все. Кроме того, Поликарпов сказал, что он не имеет никакого влияния на прессу и не в силах остановить газетную кампанию, которая будет продолжаться, что Б. Л. должен будет успокоиться после пережитого, обдумать все и написать пространное объяснение в «Правду». Об отказе от премии речи не было. Главное, на чем настаивали, — на прекращении личных контактов с иностранцами. Б. Л. должен был сам, ни на кого не ссылаясь, отказывать в приеме приезжающим в Переделкино корреспондентам, что он и исполнял некоторое время, вывешивая на двери дачи записку на трех языках: «Прошу меня извинить…» и т. д. В ответ Б. Л. потребовал немедленного разрешения получать письма, как было до этих дней, пока вдруг на поступающую к нему со всего света корреспонденцию был наложен арест. На другой день почтальонша принесла ему целую сумку писем, накопившихся за несколько дней ареста.