Легенды осени - [9]

Ладлоу опять стал любезен с женой: слишком тяжело было горе, чтобы переживать его в одиночку. Самый болезненный эпизод случился жарким воскресным днем, когда они устроили пикник на лужайке. К воротам на неоседланной лошади подъехала девушка в дешевом летнем платье. Тристан немедленно подошел к ней и снял с лошади; остальные наблюдали за этим недоуменно и с легкой скукой – Тристан же сразу узнал в ней дочку фермера из-под Кат-Банка, которой Сэмюел оставил на хранение золотые часы. Она подошла к столу, прижимая к груди сумку. Тристан представил ее, подал ей тарелку с едой и стакан лимонада. Потом сел с ней рядом и мрачно смотрел, как она достает из сумки часы Сэмюела. Она услышала, что газета в Хелине сообщила о его смерти, итри дня ехала сюда, чтобы отдать часы, и, если кому-нибудь интересно, она даст почитать письма Сэмюела к ней. Их было около сотни – по одному на каждый день его службы, – и все написаны неизменно аккуратным почерком. Изабель начала читать, но разрыдалась. Ладлоу, ругаясь, расхаживал по лужайке, а Альфред смотрел в землю. Сюзанна увела девушку помыться и отдохнуть. В пятом часу девушка сказала, что должна ехать, и попросила прислать ей письма, когда прочтут. Никаких подарков не приняла – ни одежды, ни денег, ни золотых этих часов, – а попросила только фото Сэмюела: сам он то ли не догадался, то ли постеснялся ей послать, Тристан молча проехал с ней несколько километров, думая, что, будь она беременна, это как бы вернуло бы Сэмюела; но нет, он умер чистым, девственником. И теперь в утешение ей – одна фотография. Ему хотелось задушить весь мир.

Тристан вернулся из короткой поездки таким злым, что попытался объездить молодого жеребца, с которым они никак не могли справиться. Этот неподатливый мускулистый конь через несколько лет будет называться четвертным[8]. Тристан собирался подпустить его к трем чистокровным кобылам отца; отцу эта идея казалась интересной, а отцу Сюзанны, страстному любителю скаковых лошадей, – возмутительной. Тристан бился с жеребцом весь остаток дня, и уже в сумерках зрители стали думать, который из зверей в загоне, конь или Тристан, скончается в этой схватке. Отец Сюзанны сострил, что от коня было бы больше проку в качестве мяса для собак; Тристан уставился на него и сказал, что назовет коня в его честь: Артур Собачье Мясо, после чего тот в гневе ушел, отказался с ними ужинать и потребовал извинений, которых не получил.

Той ночью океан снова вторгся в сны Тристана. Весь в синяках, он метался в постели и видел черное небо ночной вахты, исполинские волны, трескучий обледенелый фок, а потом небо, усеянное звездами, слишком крупными для звезд. Проснулся – Сюзанна накрывала его, а занавески раздувались, как паруса. Он подошел к окну и посмотрел на жеребца в загоне; в лунном свете он разглядел очертания его толстой набухшей шеи. Он сказал, что уедет на несколько месяцев, может, даже на год, поплывет из Гаваны на шхуне с дедом. Она сказала, что чувствует, да, ему надо уехать, и она будет ждать его вечно. За завтраком он поцеловал на прощание отца и мать и с Ударом Ножа поехал в Грейт-Фолс к поезду. Индеец дал ему свой охотничий нож, и Тристан вспомнил, что его собственный похоронен с Ноэлем под Ипром. Он обнял старого шайенна и пообещал вернуться, на что тот сказал только: "Я знаю" и надел на лошадь Тристана длинный повод.

На самом деле путешествие так и не кончилось, если не считать конца, что приходит каждому: этому человеку – на снежном склоне в Альберте, в 1977 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет (внук нашел его у туши оленя, которого он начал потрошить, с ножом в окоченелой руке – прощальным подарком индейца; внук подвесил тушу к лиственнице, а старика понес домой, и следы от его снегоступов были совсем немного глубже обычного).

Тристан приехал на поезде в Чикаго, несколько дней из любопытства разглядывал суда на причалах Великих озер, оттуда отправился на юг к Новому Орлеану и в Мобил, где провел несколько дней на шхуне валлийца из Ньюфаундленда, потом через Флориду на Ки-Уэст, а оттуда, понаблюдав, как сгружает у загона груз суповых черепах шхуна с Каймановых островов (изящное, но грязное судно), – ночным паромом в Гавану.

Это была его первая ночь в тропиках, и всю дорогу до Гаваны он не спал, часами ходил по палубе, удивляясь влажной жаре, которую не облегчал слабенький ветерок Гольфстрима; а на носу, куда он ушел от вонючего угольного дыма, волны внизу фосфоресцировали. На рассвете, когда вдали завиднелась Гавана, он пил ром из фляжки и смотрел, как перед форштевнем играют первые в его жизни дельфины, уходят в воду, а потом выскакивают над кильватерной струей; повернувшись, он видел в небе странный огромный фиолетовый отсвет Гольфстрима. Глаза у него воспалились, и он устал от путешествия, но впервые за полгода что-то вроде покоя снизошло на его душу, словно рассветный береговой бриз омыл поверхность – не важно, какие течения и вихри бушевали внизу. Он улыбался воде и думал о дедовой шхуне, относительно новой, но такой незначительной в мире больших пароходов, стоящих в Гаване. Зато дешевле и можно идти куда хочешь: в порты, нежелательные для крупных пароходных компаний, в бухты, куда не войдешь при глубокой осадке и большом тоннаже. Кроме того, говорил старик, он не любит в море запах дыма и шум машин, и поздно ему увлекаться нелепостями.