Легенды мировой истории - [111]

Оставаться в Персии становилось смертельно опасно…

Чужая родина…

И снова вошли под резную арку дома на Сан-Лоренцо бронзоволицые путники в видавших виды восточных халатах и монгольских сапогах. Слугу-татарина оставили у ворот. Родные, сидевшие за воскресным обедом, застыли в немой сцене, потрясенные неожиданным появлением странных чужаков. А Марко, глядя на этих совсем незнакомых ему людей, почувствовал себя онемевшим — он с ужасом обнаружил, что не может вспомнить ни одного слова на родном языке. Конечно, ведь уехал он из Венеции мальчишкой! В голове мешались китайские, арабские, тюркские слова и — ни одного на итальянском! Отец и дядя, как назло, тоже молчали. На руках у одной из женщин заревел младенец.

И тогда, по-прежнему не говоря ни слова и не глядя в испуганные глаза родичей, Марко, совсем забыв про собственное оружие, схватил с широкого дубового стола хлебный нож и по-варварски, по-монгольски полоснул по халату. Из прорези, как тяжелые капли предгрозового дождя, посыпались и раскатились по столешнице бриллианты, бирюза, изумруды и рубины — и заиграли огнями в пламени масляных светильников. Выпали из подкладки и объемистые шелковые мешочки специй и опиума.

Родственники изумленно смотрели то на дивный фейерверк драгоценностей, то на чужих смуглокожих людей в странной одежде, то вновь на камни — долго, пока какая-то старуха в черном, тяжко поднявшись из-за стола, не протянула к вошедшим руки и не выдохнула:

— Никколо!

И Никколо Поло только теперь с трудом узнал свою жену Фиордилизу.

А один из пришедших склонился в почтительном поклоне перед родичами Марко, и только тут они уразумели, что это вовсе не хрупкий подросток, как показалось им сначала, а маленькая грациозная женщина невиданной наружности.

И з-за драгоценностей — тех, что Марко так недальновидно продемонстрировал при первой встрече, а Никколо и Матфео безуспешно пытались потом разделить между всеми по справедливости — многочисленное семейство Поло вскоре перегрызлось напрочь. А присутствие монгольской принцессы только подливало масла в огонь. В Венеции никогда до того не видели монголов, знали только, что так выглядят страшные варвары «тартары». И вот одна такая живет теперь здесь, среди них! На Кокачин оборачивались на улице; дети, да и взрослые порой, завидев ее, подтягивали к ушам кожу на своих висках, изображая монгольский разрез глаз, передразнивали ее щебечущий голос, походку. Везде она слышала за своей спиной недобрый смех и повсюду встречала неприязненные взгляды. Особенную неприязнь вызывала принцесса у свекрови — Фиордилизы.

Однажды, стремясь развеять тоску Кокачин и зная, как любит принцесса лошадей, Марко подарил ей прекрасного арабского скакуна. На площади Святого Марка тогда росли трава и деревья, и венецианцы ездили там верхом и устраивали рыцарские турниры. Недалеко были и конюшни.

И вот как-то раз Кокачин мчалась во весь опор, и тут в голову ее коня попал камень. Марко, который на другой стороне площади разговаривал с Матфео, бросился ей на помощь. Прикрываясь от града камней какой-то доской, он вытащил Кокачин из-под лошадиной туши. Матфео между тем разогнал негодяев, до смерти испугавшихся его китайского меча в ножнах. С того дня Кокачин отказывалась выходить на улицу и стала добровольной затворницей в высоком, как мрачная башня, новом доме в Каннареджио, купленном Марко сразу же по возвращении. Окна дома выходили с одной стороны на канал, с другой — в узкий колодец двора Corte Seconda del Milion (тогда он назывался иначе, но как — никто в Венеции уже не помнит).

Никколо и Матфео тоже купили себе новые дома, опять сошлись со старыми торговыми сотоварищами, кто еще оставался жив, и быстро включились в венецианскую купеческую жизнь. Как-то так получилось, что отец и Матфео отдалились от Марко, и даже в крошечной Венеции они умудрялись не видеться месяцами.

Постепенно Марко осознал, какую совершил ошибку. Все здесь действительно было ему теперь чужим. Он не понимал многих само собою разумеющихся для венецианцев вещей, да и говорил с сильным акцентом. Иногда ему не хватало слов, чтобы закончить начатую фразу. И он искренне не мог уразуметь, почему город так ополчился на его «язычницу» Кокачин. За то, что монголка? Так ведь в городах, где он жил, в землях, через которые странствовал, бок о бок торговали, сплетничали, обманывали друг друга, пили, дрались и мирились монголы, китайцы, арабы, армяне, евреи, персы, греки…

Однажды он пошел на Риальто и попытался найти ту лавку старика картографа, где был когда-то счастлив, но не нашел и следа. И тогда вдруг с особенной ясностью понял, что того города, в котором он вырос и который еще помнил, больше нет. Что то место, куда он вернулся, это какой-то совсем другой, странный и чужой город. К чужим городам ему было не привыкать, но то, что именно этот тоже оказался чужим, ранило как-то неожиданно и больно.

В несчастьях Кокачин он винил себя. И постепенно его стал раздражать ее полный любви взгляд. Теперь дома она видела его все реже. Единственной радостью принцессы стало пение печальных песен родины вместе со старым татарином Пьетро. Так и тянулись ее одинокие вечера, а в каминной трубе их дома на Каннареджио злым многоголовым драконом завывал ветер с лагуны. Венецианцы обходили этот дом стороной.