Легендарный барон - [66]

Командиру сотни не оставалось иного выхода, как гнать людей ташуром. «Вперед, вперед!», — кричал он, перебегая от одного к другому. Когда казаки проскочили через перешеек, противник побежал, 5-я сотня спустилась с сопки и последовала за красноармейцами, не позволяя им остановиться. Генерал поддержал порыв 5-й сотни спешно собранными полковником Островским несколькими сотнями 2—го полка. Тогда создалась возможность перейти в наступление уже по всему фронту. К тому времени барон на нашем правом фланге оттеснил противника версты на три и захватил батарею из четырех полевых орудий.

Красные отошли за перевал Улин-даба и увели с собой вторую свою батарею. Захваченные пушки барон приказал привезти в негодное для стрельбы состояние и бросить на месте, потому что он не имел никакого желания возиться с громоздкими полевыми орудиями. Около 1 часу 20 июля бой затих. Барон подсчитал, что бригада генерала Резухина потеряла не менее 80 человек убитыми и свыше ста ранеными, и отказался от мысли пробиваться вдоль левого берега р. Селенги, несмотря на то, что так было указано гадальщиком.

1-й, 2-й и 3-й полки снялись с позиции и пошли назад, вверх по р. Селенге. С ними ушла артиллерия и обоз. На баянгольской позиции расположился 4-й конный полк, которому барон дал задачу задержать противника на сутки. Разбитая накануне красноармейская бригада лишь поздно утром 20 июля появилась на перевале Улин-даба и осторожно вновь пошла в наступление. Войсковой старшина Марков не мог обороняться против трех полков пехоты, да, к тому же, его нервировало то обстоятельство, что на противоположном берегу Селенги показались крупные конные части противника. Он начал отходить во второй половине дня, задерживаясь на всех перевалах, чтобы выиграть время до наступления ночи. Выполнив задачу, Марков пошел на присоединение к дивизии, успевший за сутки отскочить верст на 50 от места боя.

Глава XXIV

После полудня 21 июля 4-й полк догнал дивизию. Усталые, голодные, с не погасшими еще возбуждением в глазах вновь прибывшие делились впечатлениями последних арьергардных боев. Невольно сжалось сердце, когда они сообщили о появлении красной конницы на правом берегу реки, в тревоге за судьбу раненых, переправленных накануне на тот берег в дивизионных обоз. Этот обоз снялся с места лишь вечером 20 июля и, таким образом, находился в полупереходе от красных. Предпринимая партизанский налет на Забайкалье, барон не мог обременять себя длинным транспортом раненых. Он приказал погрузить их на подводы и везти вместе с интендантством в сторону Улясутая. В той обстановке для раненых барон сделал все, что только было возможно: положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами. Недели через три к дивизии присоединились два казака, которые входили в ту группу эвакуированных раненых. Они сообщили, что 23 или 24 июля весь унгерновский обоз был захвачен отрядом Щетинкина. Из их слов следовало, что все унгерновцы погибли под шашками озлобленных партизан и лишь только они одни спаслись, потому что им удалось отползти в сторону и спрятаться в высокой траве.

Вечером 21 июля Азиатская конная дивизия круто свернула от реки Селенги на север. Барон направил свои части вверх по реке Шабур-голу (левый приток реки Селенги). Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тарлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым, красным блеском.

Барон задумчив. Сегодня еще у него имелся выбор — или уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию, или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье. И он принял второе решение несмотря на то, что этим шагом навсегда захлопывалась страница его монгольской великодержавности. Не угнетало ли в тот день по-особенному сильно его гордое одиночество? Или, кто знает, не вставало ли в памяти с новой яркостью предсказание ургинской цыганки, определившей гибель через 100 дней после выхода из Урги и, может быть, сердце его впервые заговорило о том, что приходиться бросить все, ничего, в сущности не сделав…

Солнце закатилось за круглую, зеленую сопку, широко сидящую на противоположном берегу Шабур-гола, когда подошла сотня остававшаяся в заставе, и барон очнулся от тягостных раздумий. Не спеша он подтянул подпруги, снял путы с ног своей лошади; коротким движением вскочил в седло и поскакал вслед за дивизией.

Исчезли из памяти действующие лица и детали событий, но фон, на котором они развертывались, природа, ее краски— они сохранятся до конца дней… Темный-темный надвинулся вечер. Мохнатые звезды щедро рассыпались по совершенно черному небу. Угадывались нависшие со всех сторон горы. Казалось, что замаскированные великаны, склонившись над тропинкой, рассматривали дерзких пришельцев пустыми, немигающими глазами; это ощущение вызывало безотчетную тревогу. Неожиданно из темноты выросла предо мной фигура. Последовал обычный взаимно недоверчивый опрос. — Кто едет? — Кто спрашивает? — Это был милейший штаб — ротмистр Исаак, вышедший с дивизионом в заставу.