Легендарный барон - [58]

Героическим усилием воли барон Унгерн заставил себя после ранения самостоятельно сесть на коня. Когда же он выскочил из опасной зоны, то приказал помочь ему сойти с седла. Выглядел тогда барон, как тяжело больной, осунулся, совершенно пожелтел, и после перевязки с полчаса лежал без движения. «Носилки начальнику дивизии… Подать носилки…», — слышались голоса. Но барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану — и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. «Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, или куда угодно, но не в это позорное место», — говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска.

Чтобы совершенно закончить повествование о злосчастной бароновской ране, позволю себе передать рассказ доктора Рябухина, которого «дедушка» вызвал к себе тотчас после соединения с бригадой генерала Резухина. Доктор нашел рану барона в порядке и предложил извлечь пулю, которая отчетливо прощупывалась возле позвоночника. Барон в ужасе замахал руками: «Что Вы, что Вы,» — воскликнул он — «я ужасно боюсь боли и упаду в обморок от одних приготовлений к операции».

Немного осталось теперь добавить к изложенному драматическому эпизоду. При отступлении унгерновцы разделились на три группы: некоторые сотни шли через сопки в обход пади Суджий и вышли на Карнаковскую заимку: другие отходили с боями на Ибицык параллельно с трактом, а третьи, стоявшие на правом фланге, вынуждены были обогнуть Троицкосавск с запада между городом и рекой Селенгой. Эта последняя группа с боем пробилась через речку Бурэн-гол (в 16 верстах на юг от Кяхты) и благополучно, без потерь присоединились к бригаде на уртоне Ибицык.

При разборе троицкосавской операции барона Унгерна, прежде всего, поражает то обстоятельство, что он не воспользовался блестящей возможностью заблаговременно выслать своих разведчиков вперед, в самый Троицкосавск, для получения точной информации о силах противника. Только этим можно объяснить осторожные, почти медлительные действия барона 5 и 6 июня. Если бы он знал, что в гарнизоне находиться только 650 русских солдат, то неужели он не налетел бы на них в самом лучшем партизанском стиле? Барон Унгерн имел свою собственную логику.

Казалось бы, все надежды на успех в борьбе с коммунистами он возлагал на поддержку казачьего населения. Мысль эта находит подтверждение в том, что он не пошел сразу на Троицкосавск, а направился в Кударинскую станицу, потому что сотник Нечаев и другие кударинцы обещали барону сразу же выставить целый полк, обнадеживая его, что у них все уже заранее подготовлено, и добровольцы тотчас же вступят в ряды унгерновцев, когда барон появится в станице. После же того, как «дедушка» лично убедился в неосновательности подобных заявлений, а из расспросов местных жителей удостоверился во вздорности проникавших в Монголию слухов об антибольшевистских восстаниях в Забайкалье, у него должно было бы отпасть главное основание к захвату Троицкосавска — надежда вызвать этим актом новое местное восстание против Советской власти. Тем не менее, барон идет из Кудары на Троицкосавск и три дня дерется за обладание городом.

Вероятное объяснение такого расходящегося с логикой образа действий барона кроется в том, что, помимо свойственного ему спортивного интереса к битве, он желал захватить в городе оружие и интендантские запасы, а также и раздобыться некоторым количеством необходимой ему валюты. Что же касается самих боевых действий, то они велись в характерном для Азиатской конной дивизии «эпизодическом» стиле. На 12-верстном фронте, в крайне пересеченной местности, без средств связи, без штаба, барон не мог сделать большего, что доступно силам одного человека. Бой шел почти без всякого управления, по инициативе командиров сотен.

Отсутствие штаба не давало себя остро чувствовать в борьбе с китайцами, но тотчас же проявилось в самой неприятной форме, как только барону пришлось столкнуться с первым до известной степени организованным противником. И в Урге у барона не было Штаба. Сидел там за штабным столом помощник присяжного поверенного Ивановский. Но это лицо могло именоваться начальником штаба лишь в весьма относительном смысле слова. Если после печального для него опыта барон вскоре завел подобие штаба из военных специалистов, то все же начальники его штаба, по справедливости, могли считать себя лишь хорошо грамотными писарями и, в лучшем случае, офицерами для составления сводки сведений по войсковой разведке, или же для экстраординарных поручений. Все операции барон вел самостоятельно, и чаще всего действовал без предварительной подготовки.

Его оригинальная логика ярко проявилась также и в вопросе о добровольцах. В той же самой Кударе станичный сход заявил, что казаки готовы пойти с бароном добровольно, но требуют лишь некоторой гарантии неприкосновенности их семей на случай большевистских репрессий, в виде приказа о мобилизации (они, дескать пошли под угрозой оружием). Барон Унгерн категорически отказался от такого компромисса: «Или ступайте добровольцами, или же мне вас не нужно», — заявил он казачьей делегации. Вследствие решительного отказа от мобилизации, ни к барону, ни к Резухину пополнений так и не поступило, несмотря на явное в иных местах сочувственное отношение к ним. Барон Унгерн искренне считал, что если он с жертвенным жестом протягивает руку братской помощи казачьему населению, жаждущему освобождения от Советской власти, то никто не имеет права отказаться от принятия этой жертвы. Он верил, что повсюду «найдутся честные русские люди» (терминология приказа № 15), готовые бескорыстно встать под его знамена, для самозабвенной борьбы против поработителей-большевиков.