Легенда о Травкине - [4]

Сами ракеты были вне круга его обязанностей, но бортовую аппаратуру их он знал досконально, и руководители стрельб правдами и неправдами тащили Травкина с другого конца полигона на пуски экспериментальных ракет, чтоб услышать его неофициальное мнение. Был он будто посвящен в некую ракетно-радиолокационную тайну или проник в нее. Металл (станция) разговаривал с металлом (самолетом, ракетой) языком импульсов, а те отличались друг от друга крутизной фронта, длительностью, амплитудой, полярностью, то есть всем тем, чем разнится звук от звука, слово от слова. Да и Травкин, когда интересовались, кто же это посвятил его в тайну, отвечал просто: «Импульсы!»

Люди тоже общались импульсами, и Вадим Алексеевич знал, какие импульсы созвучны, кого из настройщиков посадить на «Ладоги», кого на «Амуры». Люди текли через полигон, оседая на нем, покидая его. Уже складывалось Великое Братство людей, нигде, кроме полигона, работать не желавших. Только здесь могли они жить, и нередко потому, что иного жилья у них не было. Они узнавали друг друга в переполненных аэропортах страны, на узловых станциях Сибири и Дальнего Востока — по одежде, по жаргону, по одичалости и суматошности, передавая братьям по профессии ценную информацию. Они знали, где больше платят и где меньше сволочатся. Понимали, какие станции и какие ракеты пойдут косяком, а какие застрянут в степи. Кого из писарей в штабе надо умасливать бутылкой, чтоб не с военных аэродромов улетать в Москву, а добираться до столицы длинным, кружным и приятным круизом, — такой именно отдых обеспечивали писари, шлепая на командировочное предписание штамп «спецрейс отменен».

Монтажка брала на работу к Травкину только дипломированных инженеров; сотня травкинских настройщиков кочевала по степи, в крупных гарнизонах травкинцы составляли ничтожное меньшинство, но выделялись и отмечались потому, что начальником их был сам Травкин. А он при любой житейской или военно-технической неурядице мог сам прибыть на площадку и точным словом или не менее точным молчанием восстановить спокойствие и порядок. Наказания были редки. Когда вокруг одинокого настройщика малознакомая техника, непонятный быт военного городка (да сотня верст до Травкина к тому же), то приезд шефа мог вселить уверенность или ввергнуть в панику. Обычно Травкин по первому зову возникал в дверях станции или гостиницы, дружелюбно протягивал руку: «Ну, чем порадуете?.. Чем оскорбите?..» Приветствие это стало известно всему полигону, и, если в столовую завозили тухленькое мясо, официантки добросердечно предупреждали офицеров: «Ну, ребятишки, сегодня мы оскорбляем...»

И получилось так, что уже к началу 60-х годов Травкина в степи знали все, стар и млад. Какой-нибудь зазеленевший от старости аксакал, не гадая о том, кто восседает в Москве на байском ковре, при виде Травкина сползал со своей вислоухой лошаденки, чтоб троекратно, по-русски, облобызаться с великим визирем. Если «газик» Вадима Алексеевича ремонтировался, а была срочная нужда попасть на отдаленную площадку, то Травкин обычно скорым шагом выходил на большак — и не было отбоя от желавших доставить его в любую точку полигона. Ездить офицерскими автобусами Травкин избегал, потому что даже расплывшиеся полковники испытывали потребность оторваться от сидений, чтобы уступить Вадиму Алексеевичу место, не говоря уж о лейтенантах. «Волги» и «Москвичи» вниманием своим Травкин не удостаивал, предпочитал крытые грузовики с досками-сиденьями и, если свободных мест не оказывалось, на корточках притуливался у заднего борта, ибо знал, что дороги на полигоне дальние, не все к ним привычны, а ему, старому степному волку, отмахать ногами лишний километр — не в тягость. Порядки на полигоне — строжайшие, контрольно-пропускных пунктов с полосатыми шлагбаумами — не счесть, но, если в машине Травкин, процедура проверки упрощалась до вежливого разрешения следовать дальше, ибо Травкину доверяли, а старшие в машине, чтоб не подводить Вадима Алексеевича, загодя предъявляли ему пропуска и паспорта всех пассажиров, объясняя, кто куда едет и зачем, и Травкин, расспрашивая, пополнял свои и без того обширные знания полигонных дел: на 45-й площадке стали вкусно готовить щи, на 24-й появилась новая официантка, на 33-й — ЧП с ракетой, на 9-й решили дымшашкою выморить клопов из гостиницы, закупорили ее наглухо, дым изо всех щелей попер густейший, а потом гостиница вспыхнула — кто бы мог подумать...

В степи на первых порах его мучили конъюнктивиты, от солончаков и озерных вод воспалялись глаза. Но потом стойкий к невзгодам организм одолел все хвори, глаза обрели зоркость, поджарое тело научилось охлаждать себя в жару и утеплять в морозы, загар впитался в кожу, сделал малозаметными ранние морщины. Крупные белые зубы, открываясь при улыбке, придавали смуглости матовый оттенок, и от этой улыбки женщины хорошели. Далеко не красавец, Вадим Алексеевич редко прибегал к сокрушающей женщин улыбке, довольствуясь мужской славой своей.

3

Покинув хибару, к зиме не приспособленную, потаскавшись года полтора по гостиницам, с их клопами и комарами, Травкин перебрался в домик на берегу озера. Жилище это было подарком не судьбы, а опального авиаконструктора, генерала, отказавшегося создавать некий гибрид, в котором счастливо объединились бы: маневренность истребителя, скорость перехватчика, грузоподъемность транспортного великана, дальность полета стратегического бомбардировщика, комфортабельность салонов пассажирского лайнера. Работодателям своим конструктор посоветовал отправиться на олимпийские игры и участвовать во всех видах программы сразу, за что и был премирован полигоном, где неимоверно страдал, ибо нашелся податливый конструктор, начал такой гибрид разрабатывать, убедился в полной бесперспективности идеального самолета, но в ходе испытаний макета получил материал колоссального теоретического значения. Но к этому времени работодатели уже спохватились, приняли меры, решено было — традиционно — уничтожить все следы, самолетом загрузили доменную печь, бумаги, к ублюдку благородных кровей относящиеся, просто сожгли.