Легенда о прекрасной Отикубо - [56]

А уж ящикам с платьями и молитвенным шарфам просто счету не было!

Вязки поленьев[47] были сделаны из дерева багряника, слегка подкрашенного в темный цвет, и перевязаны шнурами из красиво сплетенных нитей. Словом, этот день, пятый с начала чтения Сутры лотоса, стоил дороже всего. Денег было потрачено без счета.

Глядя на то, как благороднейшие мужи страны с дарами в руках движутся процессией вокруг жертвенника, все присутствовавшие на церемонии говорили с похвалой:

— Великого счастья и почета удостоился старик тюнагон на склоне своих дней.

— Надо молиться богам и буддам, чтобы послали они хороших дочерей, — восклицали иные.

Так торжественно совершались молебствия в течение всех девяти дней.

Саннокими каждый день тайно надеялась, что бывший муж ее куродо вот-вот вспомнит о ней, но увы! Этого не случилось. Быть может, измученная душа Саннокими незримо посетила его и он услышал ее зов, но только вдруг, уже на самом пороге дома, куродо остановился и подозвал к себе Сабуро:

— Почему вы сторонитесь меня, словно чужого?

— Как я могу относиться к вам по-родственному? — ответил тот.

— Значит, прошлое забыто? Лона? Все по-прежнему здесь?

— Кто это «она»? — спросил Сабуро.

— Вы же знаете кто. Зачем бы я стал спрашивать о другой? Я спросил вас о Саннокими.

— Не знаю. Может быть, здесь, — с нарочитой холодностью бросил в ответ Сабуро.

— Так скажите ей от моего имени:

Вновь увидел я твой дом.

Все в нем так душе знакомо.

Все о прошлом говорит.

Видно, и любовь мою

Время изменить не в силах.

Но такова жизнь! — И с этими словами он ушел.

«Мог бы, по крайней мере, хоть дождаться ответа! — подумал Сабуро. — Но, видно, его бесчувственное сердце не способно хранить память прошлого». И он пошел в женские покои и сообщил сестре слова куродо.

Саннокими была бы рада, если бы куродо заглянул к ней хоть на самое короткое время.

«Зачем он послал мне эту весть? Какая жестокость!» — с горечью думала она.

Ответ явно посылать было ни к чему.

После того как была прочтена вся Сутра лотоса, Митиёри устроил богатый пир по случаю окончания поста и начал собираться домой. Его стали упрашивать побыть еще денек-другой.

— Нет, из-за нас теснота в доме, да и дети мои вас беспокоят. Я лучше как-нибудь снова навещу вас один, — сказал Митиёри и, отклонив все просьбы, решил немедленно возвратиться со своей семьей в Сандзёдоно.

Тюнагон не знал, как выразить свою благодарность. Роняя слезы, он говорил:

— Слов нет, чтение сутр — дело святое! Но мне лестно также, что столько знатных особ, начиная с государыни и Левого министра, пеклись о спасении моей души. Такая радость воистину способна продлить жизнь. Великая честь выпала мне, старику! Довольно было бы с меня, ничтожного, если бы и один раз прочли какую-нибудь сутру, а тут столько дней подряд молились ради моего будущего спасения…

Отикубо была на вершине счастья, и Митиёри тоже радовался успеху задуманного дела.

Тюнагон сказал еще:

— Есть у меня одна драгоценность, которую берег я в великой тайне от всех моих домашних. Как ни любил я зятя своего куродо в те годы, когда посещал он Саннокими, но и ему не отдал ее. Словно нарочно сберег для вас. Вот она, отдайте моему старшему внуку. — И с этими словами он достал из парчового мешочка великолепную флейту.

Старший внучок расцвел улыбкой и принял подарок с таким важным видом, словно был настоящим музыкантом. Видно было, что флейта очень ему понравилась.

Наконец, уже поздно вечером, Митиёри отбыл с семьей в Сандзёдоно. Он сказал своей жене:

— Тюнагон был безмерно счастлив. Подумай, чем бы нам еще порадовать старика?

* * *

Вскоре после этого торжества Левый министр сказал своему сыну:

— Уж очень я состарился годами. Тяжело мне, помимо своей гражданской службы, нести еще и службу в гвардии, она подходит только для человека в расцвете сил. — И передал Митиёри свою военную должность начальника Левой гвардии.

Кто посмел бы воспрепятствовать этому в правление государя, исполненного благосклонности к Митиёри и всем его родным?

Тюнагон всей душой радовался блистательным успехам своего зятя, но в то же время заметно было, что он угасает, и не от какого-нибудь тяжелого недуга, а от старости. Наконец тюнагон слег в постель. Отикубо глубоко опечалилась. Настало время, когда она могла порадовать старика отца, но увы! К чему все теперь?

«О, если б отец пожил еще немного! — думала она. — Я мечтала окружить его заботами, как подобает любящей дочери».

Услышав, что тюнагону в этом году должно исполниться семьдесят лет, Митиёри сказал:

— Когда бы мы могли надеяться, что отец твой проживет на свете еще долгие годы и много раз встретит годовщину своего рождения, то было бы еще простительно отметить ее как обычно. Свет осудит нас за слишком частые торжества, но я все равно думаю пышно отпраздновать семидесятилетие твоего отца. Сколько раз я жестоко мучил его, а порадовал лишь один раз. Это камнем лежит на моей совести! А уж когда он умрет, то поздно будет сетовать на то, что не оказали ему должных почестей. Быть может, нам последний раз дано утешить старика, так сделаем же для этого все, что в наших силах. — И Митиёри стал поспешно готовиться к новому торжеству.