Ледоход - [2]

— Я отнесу… за пять копѣекъ… до дому, до вашего, до самой квартиры… куда надо… куда захочете.

Но уже одинъ изъ извозчиковъ вырвалъ изъ рукъ Якова чемоданы и, взваливъ ихъ на свой фургонъ, сталъ взбираться на него самъ.

— Садитесь же, что ихъ слухать! Развѣ они что понимаютъ! Развѣ у нихъ кони! — весело горланилъ извозчикъ-побѣдитель. — Ползутъ, какъ вошь по струнѣ. А я васъ доставлю въ двадцать минутъ, въ одинъ моментъ… Посмотрите, какой фургонъ, прямо экспресный поѣздъ, и больше ничего… Садитесь, садитесь, сейчасъ увидите, какъ полетитъ.

Сѣдой еврей съ тоской и болью смотрѣлъ на чемоданы Якова, которыхъ ему бы, пожалуй, и не поднять, и губы его беззвучно шептали…

II

«Экспресный поѣздъ» тронулся.

Дорога шла вдоль рѣчного берега, и грязь была зѣсь такая, что лошади, жалкія и облѣзлыя, съ язвами на спинѣ и опухолями на шеѣ и колѣняхъ, еле вытаскивали ноги. Весной рѣка здѣсь разливалась и мѣсяца на полтора превращала окрестности въ непроходимую топь. И теперь еще, лѣвѣе, у камышей, сверкало обширное болото, гнилое и смрадное. Ядовитыя испаренія желтоватою мутью тяжело стлались надъ какой поверхностью, медленно, но неудержимо расползались по сторонамъ, обволакивали и городъ, и деревни и развивали въ нихъ злыя болѣзни…

Во время разлива къ рѣкѣ добираться приходилось «горой», и это было мученіемъ и для лошадей, и для людей. Къ концу апрѣля, когда подсыхало, ѣздили уже «низомъ» по мѣстности, которая не измѣнила своего вида съ самаго того момента, когда ее создалъ Господь…

И теперь по этой мѣстности тащилось нѣсколько подводъ и плелись люди, изломанные и скрюченные подъ тяжестью огромныхъ узловъ…

Направо отъ дороги поднимался крутой, сѣрый обрывъ, усѣянный множествомъ небольшихъ камней. Здѣсь были каменоломни. Рѣзали камень, возили въ городъ, но тамъ онъ никому не былъ нуженъ, такъ какъ ужъ нѣсколько лѣтъ кряду были неурожаи, дѣла шли плохо, и никто не строился… Мѣстами къ дорогѣ подбѣгала открытая степь, и въ ней все было выжжено засыпано пылью, и только кое-гдѣ торчали умирающія стебли будяка, да одинокіе кусты колючекъ… Все вокругъ имѣло видъ убогій, жалкій, все говорило о нищетѣ, неустройствѣ,- и болью подавленности, и тоской умиранія вѣяло отъ разбросанныхъ мѣстами хатъ и отъ встрѣчавшихся изрѣдка человѣческихъ фигуръ…

— Такъ разсказывай же, — обратилась Соня къ брату. — Я такъ ждала тебя… Видѣлъ ты много… Видѣлъ Герцля?

— Видѣлъ…

Въ глазахъ дѣвушки отразилась не то зависть, не то нетерпѣніе.

— Необыкновенный онъ, правда? Удивительный?

— Ничего необыкновеннаго я въ немъ не нашелъ, — спокойно отвѣтилъ Яковъ. — Удивительно только то, что человѣкъ этотъ могъ увлечь за собой такъ много неглупыхъ людей.

Соня встрепенулась.

— Такъ!.. ты все прежній!.. На тебя ничто не вліяетъ, и ты все-таки противникъ сіонизма.

— А ты полагала, что если посмотришь на Герцля, то такъ сейчасъ же и перебѣжишь на его сторону? — усмѣхнулся Яковъ.

— Не могу я это слышать! — на лицѣ Сони появилось выраженіе острой боли. — Я ужъ вижу, въ чемъ дѣло: ты сейчасъ станешь мнѣ пѣть про «общую работу», про великіе идеалы всего русскаго народа, и все такое… А я тебѣ скажу, что все это слова, слова и слова… И химера.

— Разумѣется… Зато ужъ возсозданіе еврейскаго царства — не химера.

— Конечно, нѣтъ! — съ силой сказала Соня. — Это вещь трудная, страшно трудная, но это ни въ какомъ случаѣ не химера… Это не химера уже потому, что этого хочетъ народъ, — понимаешь? — весь народъ! А если чего-нибудь хочетъ цѣлый народъ, то онъ своего добьется.

— «Цѣлый народъ, цѣлый народъ»… Въ томъ-то и штука, что народъ вовсе не съ вами. Народъ хочетъ обновить свою жизнь, но народъ нисколько не стремится въ Сіонъ.

— Нѣтъ, онъ туда стремится! Онъ стремится туда, потому что лучше васъ, искалѣченныхъ, слабыхъ и сбитыхъ съ толку неврастениковъ, понимаетъ, что внѣ Сіона никакое обновленіе для него невозможно…

Соня очень походила на брата: тотъ же носъ съ горбинкой, тѣ же темные, выразительные глаза, тѣ же полныя губы и продолговатый овалъ лица. Но у нея щеки были впалыя, глаза глубже, и лежали подъ ними густыя, синеватыя тѣни. И вся она была какъ-то нервнѣе, стремительнѣе брата, сосредоточеннѣе и строже. Въ голосѣ Якова порою слышалось сомнѣніе, иронія, — нѣжная, печальная иронія, та самая, которая не дешево обходится, которая рождаетъ въ сердцѣ и боль, и тоску, а иногда и холодное отчаяніе. Соня же сомнѣній не знала, не любила ни ироній, ни шутокъ, говорила всегда серьезно, а спорила съ горячностью, со страстью, съ вѣрой незыблемой. Она не любила недомолвокъ, презирала колебанія, рубила съ плеча, и ужъ если вѣрила или любила, то до самозабвенія, до абсурдныхъ словъ и поступковъ. Ея лицо, когда она спорила, дѣлалось строгимъ, суровымъ, глаза разгорались, разгорались и щеки, и при взглядѣ на нее становилось ясно, что переубѣдить ее, или даже только поколебать, невозможно такъ же невозможно, какъ не возможно сдѣлать холоднымъ огонь… И еще становилось ясно, что недолговѣчна она, эта хрупкая дѣвушка, съ узенькими плечиками, съ тоненькой шеей, съ голосомъ, въ которомъ и ненависть мятежника, и пламень пророка, и ужасъ передъ тяжестью жизни…