Ледобой. Круг - [8]

– Вдохнешь не ко времени – порежу. Обними.

Он не поверил. Обними?

– Быстро обними. Ясно говорю?

Ясно. Завел руки мне под крестец и прижался всем телом.

– Теперь перекатывайся на спину. Всего один поворот.

Потыкович осторожно перекатился на спину, каждый миг ожидая нож в затылок, а я по мере переворота уводила нож с темени на шею. Бок болел. Недавно получила в бока от Гарьки, теперь этот приложился.

– Медленно встаем.

Это я сказала «медленно встаем». На деле подскочила быстрее оленихи, поднятой волками, а вот Тишай вставал действительно медленно. Хватит на сегодня глупостей.

– Ослабь гашник.

Ослабил.

Скользнула ему за спину, молниеносно просунула руку с ножом за веревку и, прокрутив кисть один раз, затянула гашник петлей на запястье, при этом нож мертво уперся Потыковичу в спину.

– Ты один или все такие?

– Что?

– Спрашиваю, один любишь лошадок или отец с братьями тоже в деле?

– Один, – глухо бросил конокрад. – Их не тронь.

– Дурак ты, лошадник.

Мы подошли к стану Потыковичей, и я со всей дури пнула распорку, на которой держался тканый полог.

– Подъем! – заревела что было дурости. – Утро доброе, доброй ночи!

Как огурцы из бочонка, наружу посыпались гости-соседи, заспанные и немного хмельные. А кого бояться? Двух баб да старика?

– Что такое? Лихие напали?

Все четверо, на ходу оправляя рубахи, зевая, почесываясь, выкатились из-под полога. Кто-то из братьев раздул тлеющие угли.

– Да нашла тут одного, – выпростала руку из-за гашника и толкнула конокрада в руки отца и братьев.

В неверном свете кострищного огня лица всех четверых сделались ровно каменные. Старик так и вовсе поджал губы и свел брови на переносице. И только теперь, когда угроза миновала, я с отвращением отплевалась.

– Что опять учудил? – Потык с недоброй ухмылкой подошел к сыну. – Спрашиваю, что опять учудил?

Тишай кротко вздохнул и отвернулся.

– Лошади, – только и буркнул.

– Опять? – взревел отец и от души приложился карающей дланью к лицу сына. Голова лошадника только дернулась.

– Отец, я…

– Цыть, недоносок! – Кто-то из сыновей, как бы не сам Цыть, здоровенной ручищей так огладил брата, что незадачливый вор согнулся пополам и повис на кулаке старшего.

– Встань, бестолочь! – Потык за волосы вздернул непутевого отпрыска на ноги. – Всю душу вымотал! Уж сколько раз краснел из-за тебя на людях – украснелся весь! Обещал от земли отлучить – отлучу! И не посмотрю, что родной сын, – по миру пойдешь! Марш внутрь!

Здоровенный детина, кое-где и сам битый сединой, нырнул под полог, ровно нашкодивший отрок. Подозреваю, что отец и братья еще наддадут, когда вблизи не останется чужих глаз. Братья с самым свирепым видом друг за другом скользнули следом, старик задержался. Виновато посмотрел на меня, развел руками и поклонился в самый пояс. Я слегка кивнула. Ну до чего борода отвратна на вкус!

Немного времени прошло. Кто-то негромко кашлянул у входа в шалаш, и я вылезла.

– Уж ты прости меня, старика. – Потык топтался у входа и мял в руках какой-то сверток. – Дурак дураком сын вырос. На земле с малолетства, а ровно лошадиный дух вселился, тянет к ним и тянет. Спасибо за сына. Убить ведь могла?

Все старый понимает. Знает, что не бить полез Тишай – убивать. Убил бы, и концы в воду, мол, знать не знаю, ведать не ведаю.

– Могла и не сладить. Шустер, подлец. В дружину бы ему. Цены не будет. И при лошадях опять же.

– Да был. – Старик обреченно махнул рукой. – Коняки попутали.

– Стало быть, ущучили?

– Ущучили, – улыбнулся Потык. – Вон погнали.

А может, и не стал бы убивать. Тут ведь как – привяжи к дереву и махни ручкой. День повоевала бы с веревкой, а там ищи-свищи и Тишая и коня. Если был дружинным, да с такой быстротой… мог и убить, ведь наверняка знает как. С течением времени все меньше оставалось во мне самодовольной похвальбы. Да, мог и убить.

– Говорит, людей трое, лошадей четыре. Зачем лишняя? – Старик тем временем развернул тряпицу и расстелил у входа, прямо на лапнике. На самобранке остались кувшин и сыр-каменец, чей своеобразный запах я тут же узнала.

Сыр-каменец штука интересная. Кусать, как обычный сыр, невозможно – зубы обломаешь. Лучше всего обсасывать, запивая бражкой. Потык предложил зла не вспоминать, а в знак добрых намерений уговорить каменец и найти дно кувшина с бражкой. Может, хоть брага нагонит сон?

– Да не трое нас, четверо. Четвертый в палатке.

– Чего ж не выходит?

– Не может. Порублен. Восьмой день закончился.

– Скажи пожалуйста! – Мой гость почесал загривок. – Не встает?

– Не-а.

Огня не зажигали. В темноте смутно белела тряпица, на ней чернел кувшин, по обе стороны которого лежали ломти сыра. К браге прикладывались по очереди, каменец брали на ощупь.

– Не знаю, встанет ли.

– Хочешь, чтобы встал?

– Все бы отдала.

Старик помолчал.

– Всю жизнь я на земле. Иной раз кажется, будто все идет само собой и мало что зависит от меня. Боги живут своей жизнью, земля – своей, а между ними я, клоп. Никто и звать никак. Сколько раз руки опускались, думал, не замечают Потыка всемогущие боги, а только раз, когда надежды не было никакой, из меня, дурака, упрямство поперло. Есть у нас в Полоречице поле. Ровно заколдованное. Земля там жирная, на ней бы сеять, ан нет – камни наружу лезут. Хоть ты тресни. Кто только из соседей ни брался – год, от силы два, и снова камни.