Ледобой. Круг - [16]

Гарька подала кувшин крепчайшего самогона, который даже старик с его луженой глоткой едва выдерживал. Неопределимых годов мужичок быстро его раскупорил, отплевался и набрал полный рот крепчайшего вина. Схватил кувшин, вышел и схватился за сердце, дескать, нелегко далось решение. Едва не споткнулся. Свободной рукой оперся о землю, и пальцы пришлись аккурат на смолистую дровину, что одним концом жарко полыхала в костре. Выпрямился, дернул факел из огня и что было сил выдохнул в одноглазого. Видел такое в Торжище Великом. Там скоморох подносил ко рту горящую лучину и выдыхал пламя. Давно хотел попробовать, да самогону жаль было. Вот попробовал. Как ни странно, получилось. Еще из кувшина поддал.

Бывший дружинный взвыл, как медведь, поднятый с лежки, и помимо разума все сделали руки. Быстрее молнии полоснул ножом впереди себя, и от смерти Тычка спасло лишь чудо, хотя совсем отделаться без крови не получилось – продырявил-таки, сволота, шкуру.

Старик едва на ногах держался. С этим увечным сбродом на поляну столько боли приволоклось, что ему хватило бы самой малости. Когда же калеки учинили друг другу смертоубийство, подумал: «Вот и настала твоя кончина, Тычок. Чтобы отправить на тот свет, хватило бы капельки крови, эти же столько кровищи слили…» А потом сам себе удивился. От боли мутило так, что едва наизнанку не выворачивало, но держался ведь! И как лишиться сознания, если за время беспамятства украдут самое светлое в жизни, самую жизнь? Сам себе удивлялся, но стоял.

Одноглазый ослеп окончательно – пылающей дровиной старик ткнул его в обожженное лицо и попал в глаз. Остальные просто озверели. Началась та самая свалка, которой боялся бывший дружинный. Тычок успел лишь замахнуться факелом. Что было сил размахнулся…

Старик еще возился с одноглазым, а Гарька вынеслась наружу и разнесла на куски чью-то голову, ровно глиняную утварь. Все слышала. Дружинных двое, почитай, уже один, но остальных слишком много. Не представляла, как Тычок сподобился вывести из боя одноглазого, потом спросит, если живы останутся, но складывалось все очень плохо. Сама себе не хотела признаться в том, что лишняя пара рук с мечом ох как не помешала бы. Все у этой красивой дуры не слава богам! Унесло же ее в город в самое неподходящее время!

Значит, на полтора десятка уродов приходятся двое. Этим всего-то нужно навалиться скопом, и никакая секира не поможет.

– Уводи Безрода в лес! Костры почти прогорели! Накройтесь чем-нибудь темным и ползком, ползком!..

Гарька просто зашвырнула Тычка в палатку. Некогда вошкаться. Еще загодя проделала в полотне дырищу, пока старик разбалтывал одноглазого. Раскроила череп безухой сволочи, что размахивал перед собой ножом, и нет бы задуматься, что все слишком легко получается… Сзади получила сильнейший удар и рухнула на колени, в ушах ровно дудки заиграли. Одноногий бугай огрел костылем, будто под конское копыто попала. Ударил бы второй раз, поминай как звали. С разворота подрубила единственную ногу лохматого, и тот рухнул на Гарьку. Навалился на руку с секирой, тут и остальные погребли под собой. Друг друга отпихивали, чтобы ударить. Краем глаза приметила – палатку растерзали в клочья, выволокли Тычка и швырнули рядом.

– Не успели! – горько прошептал старик и, едва не теряя сознание, подмигнул. – Погоди, не буянь.

– Как не буянь? – прохрипела Гарька. – Безрода убьют!

– Делай, как сказал, – из последних сил прошептал Тычок под градом ударов. – Потом встанешь. Одноглазый убит, их слишком много, а сейчас начнется куча-мала…

Притворилась, будто потеряла сознание. Не нашла бы мысли более невыносимой, нежели та, в которой на твоих глазах добивают раненого. От подобного нутро сначала холодит, потом в жар бросает, потом снова холодит.

Убогие ровно обезумели. Отталкивая друг друга, бросились к палатке, вернее, к тому, что от нее осталось. И если Тычок говорил именно об этом, Гарька готова была снять шапку перед стариком. Прозорлив, егоз! Нет больше одноглазого, что сдерживал толпу калек и сумасшедших. Второй дружинный пытается что-то сделать, но безумцев уже не остановить. Разве только ножом, что однорукий по мере сил и делает.

У тела Безрода замешалась настоящая сутолока, бродяги отталкивали друг друга и зубами выгрызали себе место у тела. Уж так не желали подпустить один другого к вожделенному исцелению, что мало кому это удалось. За руки, за ноги оттаскивали в сторону и бились насмерть. За какое-то время, не большое, не маленькое, калеки уполовинили сами себя, и, когда однорукий дружинный таки расчистил себе дорогу к цели, для Гарьки стало возможно встать. Удивительное дело, в такой свалке не должно было остаться ничего, палатку разнесли на куски, а к Безроду никто не прикоснулся. Каждым из бродяг овладела мысль: «Если возможно заполучить все вместо части, почему я должен делиться с другими?» Ездили друг другу по мордам, зубами грызлись. Тычок лежал и встать не мог. Человеку в здравом рассудке увиденное должно было внушить ужас, только не осталось на поляне почти никого в здравом рассудке, лишь девка да старик, да и те ополоумели. Восемь уродов – это не тридцать тех же ублюдков, с ножами и двумя дружинными. Пока был общий враг, единодушие убогих легко объяснялось. Теперь же, когда увечные занялись друг другом, Гарьке больше ничто не мешало. Ровно в полусне встала, и кто-то из калек так и не понял, что случилось. Без всякого зазрения совести, не окликая, била в спину, и так продолжалось до тех пор, пока не осталось пятеро.