Ледник - [12]

Так вот, владыка этой героической, сумевшей противостоять леднику страны обладал удивительным красноречием. Мало того, что он держал многомиллионную аудиторию у экранов непосредственно после казни, так он теперь, воспламеняя и воспламеняя, возбуждал в хорошем смысле этого слова стотысячные толпы, наводнившие площадь перед Дворцом и Трибуной.

Три часа, под одобрительные вопли и рев восхищения, говорил Президент. Он и впредь сулил торжество справедливости, мир и порядок, достаток и изобилие честным гражданам. Он обещал, что казни с каждым годом будут все реже и реже. (Это, правда, не удавалось осуществить уже двадцать лет. Все равно находилось два-три выродка в год, которые по каким-то необъяснимым причинам совершали зверские убиения мирных людей. И их приходилось казнить. И народ жаждал, чтобы наконец-то не совершалось таких сатанинских вещей. И Папа, глава Единой Католической Церкви, мощно спаянной с государством, денно и нощно молился об этом же: чтобы не было больше дерзких и жестоких убийц, чтобы не было этих наводящих ужас трансляций казней.)

Заметим впрочем, что все, от Президента до последнего дряхлого старика этой свободной страны, понимали и осознавали необходимость таких публичных жестоких казней. После них по улицам, ночным заулкам, закоулкам и подворотням можно было ходить совершенно спокойно, да хоть бы и спать там — на два, а то и три месяца всякие преступления в ОЕ полностью прекращались! Это, видимо, свойство человеческой памяти — помнить определенный срок корчи в котле с кислотой справедливо наказуемого преступника. А затем почему-то находился кто-то, кто забывал этот грандиозный спектакль, и новое ужасающее злодейство потрясало ОЕ. И опять Президент был вынужден жестоко казнить урода, и опять пламенно выступать перед согражданами. И опять обещать, что будет не 2–4, а 1–2 (лучше — одна!) казни в году.

А тем временем на бескрайних просторах бывшей пустыни Сахары, а ныне — плодороднейших землях державы вкалывали бичуемые надзирателями негры, азиаты и некогда свободные люди, покурившие, например, не дома, а в своем подъезде. Вкалывали за гнусное варево, покрытые струпьями и изнуряемые тропическими болезнями. Естественно — умирали. И естественно — их никто не считал. Ибо урожай, добыча продуктов для честных тружеников городов — издавна были объявлены священными категориями. Не будет продуктов питания — держава стремительно захиреет, и не только не спасет будущие поколения от ледника, но и развалится прямо сейчас, терзаемая мародерами и всякой шушерой.

Поэтому, именно поэтому, а не из какой-то жестокости так мучились и изнемогали рабы на полях, виноградниках, пастбищах. Никто не хотел им зла. Но никто и не осуждал Правительство, никто вслух не жалел мучимых на полях рабов. Ибо, во- первых, раб он и есть раб, а не свободный гражданин, коего не только можно, но и нужно жалеть, коему необходимо сочувствовать. Во-вторых, белое человечество помнило, с малых лет изучало историю и знало о годах голода и мора, когда бухнул вулкан на Суматре, знало о мучениях своих предков.

Продуктовая тема издавна стала в ОЕ табуированной. И крошки никто не выкидывал со стола в мусорное ведро. (За найденные в урнах пищевые продукты многие граждане потащились на каторгу и там сгинули.) Итак, увозимых на поля осужденных, а тем паче — рабов никто не жалел.

Пережившие этот ад, дотянувшие до конца сроков и тем самым реабилитированные вольные граждане сразу же вливались в социум и сразу же защелкивали свои рты на замок. Даже жене, даже матери никто не смел пожаловаться или окунуться в воспоминания о годах каторги. Люди возвращались как бы пришибленные, как бы с измененной немного психикой. Делалось ли это медикаментозно или страдания накладывали сию печать на былых каторжан — об этом можно было только гадать, но — упаси Боже! — не рассуждать и не расспрашивать. Впрочем, за «отсидевшим» всегда сохранялось его жилье, семья, рабочее место, восстанавливались буквально все гражданские права.

8

В ангар Нэш вошел решительно и сурово. Как бы не замечая кинувшегося к нему офицера, он криком скомандовал:

— Строиться всем! — и опытные бойцы мгновенно сомкнули ряды в две шеренги.

Рослые, плечистые, с бычьими шеями — солдаты были как на подбор. Четыре офицера, стоявшие в первом ряду — майор и три капитана, — ненамного уступали солдатам в крепости тел.

— Доложите! — вновь скомандовал Дэвид.

И майор в камуфляжной форме двинулся к нему строевым шагом.

Через двадцать минут на заднем дворе, где была спортплощадка с препятствиями, шла усиленная тестовая тренировка. Солдаты бегали стометровку в полном снаряжении, преодолевали двухметровый бетонный забор, подтягивались и делали подъем переворотом на перекладине. Не слишком отставали от них и офицеры. Майор Джобович особо подвергся истязаниям полковника. Нэш сначала принудил его отжаться сто пятьдесят пять раз от асфальта, затем проползти с полевой сумкой и оружием пятьдесят метров по зыбучим пескам, а после этого погнал на перекладину, где заставил вращаться солнышком дюжину раз. Майор справился, но, видимо, затаил на Нэша небольшую обиду.