Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника - [18]

Официант принялся уговаривать его с восточноевропейским дружелюбием и бурной жестикуляцией, без малейшей враждебности.

— Я отодвигаю стул, да, когда для этого стула есть леди. Но если леди нет, зачем я буду двигать стул? Вы думаете, я буду двигать стул, чтобы на нем сидел воздух? Если нет лица, вы думаете, я открою меню и положу перед ним?

Берджесс сказал:

— Вы разговариваете с нами, а не с ним. Он арестован.

Не умолкая ни на секунду, официант продолжал, только повернув голову в другую сторону:

— Он оставил чаевые за полтора человека. Разве с ним могла быть леди? Вы думать, что я буду с ним любезен сегодня, если вчера он был здесь вдвоем и оставил чаевых только за одного с половиной? — Его славянские глаза горели. Он вспыхнул при одной мысли об этом. — Вы думать, я забываю в спешке? Я все помню две недели. Ха! Вы думать, я стану его приглашать заходить почаще? Ха! — Он воинственно фыркнул.

— Сколько это — за одного с половиной? — спросил Берджесс с шутливым любопытством.

— За одного — тридцать центов. За двоих — шестьдесят центов. Он давать мне сорок пять центов, это чаевые за полтора человека.

— А вам не могли дать сорок пять центов за двоих?

— Никогда! — возмущенно выдохнул он. — Если мне так дают, я делаю так. — Он взял со стола воображаемый поднос, едва касаясь его пальцами, словно какой–то заразы. Он зловеще уставился на воображаемого клиента, выбрав Хендерсона. Он смотрел на него долго, пока тот не вздрогнул. Потом его пухлая нижняя губа оттопырилась, он попытался изобразить кривую насмешливую ухмылку. — Я говорю: «Спасибо, сор. Очень, очень большое спасибо. Вы уверены, что это вам по карману?» И если с ним дама, он чувствовать себя стыдно и давать больше.

— Еще бы, — согласился Берджесс. Он повернулся к Хендерсону: — Сколько, вы говорите, вы оставили?

Ответ Хендерсона был еле слышен:

— Как он сказал. Сорок пять центов.

— Вот еще что, — сказал Берджесс. — Чтобы довести дело до конца. Я бы хотел видеть счет за этот обед. Вы их храните?

— Счета у управляющего. Спросите у него.

Лицо официанта было исполнено достоинства, словно он был твердо уверен, что правда восторжествует.

Хендерсон неожиданно выпрямился, его безразличие куда–то исчезло.

Управляющий сам принес счета. Они были собраны в пачки и хранились в маленьких закрытых папках, по одной на каждый день, видимо чтобы упростить ежемесячный баланс. Они без труда нашли нужный счет. Он гласил: «Стол 24. Официант 3. Табльдот — 2,25». Внизу стоял бледно–красный овальный штамп: «Оплачено — 20 мая».

В папке за этот день лежали еще два счета, с двадцать четвертого стола. Один — «1 чай — 0,75», это днем, до обеда, и другой счет за обед на четверых, эти люди пришли поздно вечером, перед самым закрытием.

Им пришлось помочь Хендерсону дойти до машины. Он шел в каком–то оцепенении. Ноги плохо слушались его. И вновь, как во сне, скользили мимо нереальные, похожие на силуэты, дома и улицы.

Вдруг он не выдержал:

— Они лгут, они убивают меня, все вместе. Что я только им сделал?

— Знаете, что мне все это напоминает? — сказал один из полицейских, ни к кому не обращаясь. — Такие картинки, которые на экране растворяются прямо у вас на глазах. Бердж, вы когда–нибудь видели их?

Хендерсон непроизвольно вздрогнул и опустил голову.

Представление было в полном разгаре, и в маленький, заставленный кабинет доносились приглушенные звуки музыки, смех, иногда аплодисменты.

Управляющий сидел у телефона. Дела шли хорошо, и он старался произвести приятное впечатление, посасывая сигару и откинувшись назад во вращающемся кресле.

— Нет никакого сомнения, что было оплачено два места, — вежливо говорил управляющий. — Но я могу сказать вам, что рядом с ним никто не сидел. — Он неожиданно замолчал и озабоченно сказал: — Ему сейчас станет плохо. Пожалуйста, уведите его скорей, я не хочу никакой суеты во время представления.

Они открыли дверь и наполовину вывели, наполовину вытащили Хендерсона на улицу, он согнулся настолько, что едва не падал.

Послышались обрывки песенки:

Чика–чика, бум–бум,

Чика–чика, бум–бум.

— О, не надо, — в ужасе взмолился он. — Я больше не могу!

Он плюхнулся на заднее сиденье полицейского седана, стиснул руки и вцепился в них зубами, будто боясь сойти с ума.

— Почему бы вам не признать, наконец, что не было никакой дамы, — попытался убедить его Берджесс. — Разве вы не видите, насколько бы это все упростило?

Хендерсон хотел было ответить ему ровным, спокойным голосом, но его била дрожь.

— А вы знаете, что было бы потом, если бы я согласился, если бы я мог согласиться с тем, в чем вы меня убеждаете? Я бы потерял рассудок. Я бы всю оставшуюся жизнь не мог бы быть уверен ни в чем. Нельзя взять какой–нибудь факт, про который вы точно знаете, что это правда, такая же правда, как то, что меня зовут Скотт Хендерсон, — он хлопнул себя по бедру, — как то, что это моя собственная нога, и позволить себе усомниться в этом, отрицать это и при этом не спятить. Она была рядом со мной в течение шести часов. Я касался ее руки. Я держал ее под руку. — Он протянул руку и ущипнул Берджесса за мускулистое плечо. — Шорох ее платья. Слова, которые она произносила. Вмятина на спинке ее стула, когда она наклонялась. Легкое покачивание такси, когда она выходила из него. Куда девался ликер, который я видел своими глазами, когда она подносила к губам стакан? Когда она поставила стакан на стол, он был пуст. — Скотт стукнул кулаком по колену — раз, другой, третий. — Она была, была, была! — Он чуть не плакал, лицо его сморщилось. — А теперь все пытаются доказать, что ее не было!