Леда без лебедя - [137]

— Знаешь, Дзарра, я его снова видел, — сказал Дельфин с горечью, сидя на песке, прислонясь снаружи к борту баркаса, лежавшего на суше, словно выпотрошенный кашалот. — Он повторил, что ждет меня. Пойду к нему, тем более здесь мне делать нечего. — Губы его искривила недобрая улыбка, потом он запустил руку в волосы. — Тем более здесь мне делать нечего, — подтвердил он.

В мощном, словно гранитная скала, и широком, как море, сердце бедняги Дельфина бушевала буря, в нем перемешались суеверия, ненависть и любовь, его непреодолимо, роковым образом притягивали темно-лиловые волны, но казалось, что там, в глубине, не будет ему покоя, если не отомстит.

— Ах, Дзарра, Дзарра! И ее у меня отняли…

Они молча слушали морской прибой и вдыхали запах смолы, она не решалась вымолвить ни слова, стояла с угасшим взором, поникшая, недвижная, как статуя.

— Бедная моя барка… — прошептал Дельфин, поглаживая черный деревянный бок своей подруги, столько раз встречавшей с ним бурю и до сих пор невредимой, в глазах у него по-детски стояли слезы. — Прощай, Дзарра, я пошел.

Дельфин поцеловал ее в губы и побежал по песку к таможне, кровь его закипала от ярости. Он настиг таможенного гвардейца как раз под фонарем, бросился на него, как тигр, и прирезал одним ударом — тот не успел даже воззвать к Богу.

Пока сбегались люди, Дельфин бросился в море, в самую яростную пучину, и исчез, потом выплыл, сопротивляясь стихии всеми своими мощными мышцами, его увидели еще раз на пенистом гребне морского вала; словно дельфин, он то появлялся, то исчезал, и в конце концов навеки погрузился в зыбкий сумрак под свист сирокко и отчаянные вопли дядюшки Ньезе.

ДЕВСТВЕННАЯ ЗЕМЛЯ

Под неистовым июньским солнцем белесая дорога дымилась удушливой пылью, устремляясь вперед среди иссохших, усыпанных красными ягодами зарослей кустарника, среди поникших гранатовых деревьев и редких, бурно расцветших агав.

Свиньи, семенившие по дороге, поднимали огромные клубы пыли. Тулеспре шагал следом, подгоняя палкой глухо похрюкивающее, чавкающее стадо; черноватые разгоряченные спины источали острое зловоние. Тулеспре понукал животных, горло у него пересохло, лицо раскраснелось, пот лил ручьями. Йоццо, пес-овчарка в черных пятнах, вывалил язык и понуро плелся рядом. Они направлялись в дубовую рощу Фары — свиньи за сытными желудями, Тулеспре на любовное свидание.

Итак, они продвигались вперед. У базилики Святого Клименте Казаурия, в тени каменных аркад, их взгляду предстала куча спящих, распростертых в изнеможении чочарцев с обгорелыми лицами, обнаженными ногами и руками, разрисованными синей татуировкой, слышался громкий храп, от всего этого скопления человеческих тел разило терпким запахом дичины. Когда стадо поравнялось со спящими, кто-то приподнялся, опираясь на локти. Йоццо потянул носом воздух, сделал стойку и разразился яростным лаем, свиньи бросились во все стороны, визгливо похрюкивая под ударами палки. Чочарцы, испуганные неожиданным вторжением, повскакали, щуря заспанные глаза от яркого света, пыль окутывала весь этот хаос людей и животных перед фасадом величественной базилики, увенчанной лучами солнца.

— О Святой Антоний! — взмолился Тулеспре. Он пытался собрать разбежавшееся стадо и не вслушивался в яростную брань чочарцев. — Скотины окаянные! — И, то нахлестывая палкой, то швыряя камни, начал загонять свиней на дорогу к дубовой роще, зеленевшей вдали, — там их ждали желуди, густая тень и песни Фьоры.

* * *

Сидя под кустом ежевики, Фьора распевала во весь голос, а овцы вокруг щипали листья, взбираясь на холм; она пела и упивалась благостным ароматом воздуха и наслаждалась светом, глядя на гигантские дубы с их возносящимися мощными стволами, с распластавшимися узловатыми ветвями, усеянными желудями. На всей растительности чувствовалось дыхание горного ветра, шелестела листва, раскачивались ветки, мелькали желуди, у подножия дерева под веселым прищуром солнца тени принимали причудливые формы. Свиньи разбрелись и с довольным видом похрюкивали от изобилия пищи. Растянувшись на земле, Фьора пела о гвоздике; Тулеспре, тяжело дыша, вкушал свежесть воздуха и ее голос, а над всей этой здоровой, благостной мощью молодых растений, животных, людей простиралось лазурное небо.

Тулеспре приник к влажной нетронутой траве и почувствовал, как кровь в его жилах закипает, бродит, словно молодое вино. Мало-помалу прохлада освежила его перегретую кожу, испарения от копны сена щекотали разгорченные ноздри сладострастным ароматом, в глубине травы копошились насекомые, он ощущал, что по коже и по волосам как-то странно побежали мурашки, сердце застучало в такт необузданному напеву Фьоры.

Свинопас слушал. Затем он пополз по траве, будто ягуар за добычей.

— Вот ты где! — закричал он, вскакивая на ноги, и раскатисто засмеялся.

Пастушка не испугалась, выразительная насмешливая улыбка искривила ее губы.

— Ну и кем ты прикидываешься? — в голосе ее звучал вызов.

— Никем.

Они умолкли. Там, вдалеке за холмом, в густых зарослях, у подножия безлесых гор рокотали воды Пескары.

Все существо Тулеспре сосредоточилось в зрачках, а зрачки не отрывались от этой строптивой меднокожей пастушки.