Лед - [11]

Он неторопливо подошел к кровати. Она не шевелилась, пока он не наклонился к ней, она судорожно съежилась, будто пытаясь избежать удара, и уткнулась лицом в подушку. Он протянул руку, скользнул по плечу, сильные пальцы нащупали подбородок, схватили, потянули, силой подняли ее голову. Ужас охватил ее, бешено извиваясь, она стала яростно сопротивляться его превосходящей силе. Он же просто стоял, давая ей возможность побороться. Ее слабое сопротивление забавляло его, он знал, что долго это не продлится. Он молча, ухмыляясь, наблюдал, как она постепенно теряет силы, и медленно, спокойно, неотвратимо поднимал ее лицо к себе.

Вдруг она сдалась, выдохлась, признала поражение; она тяжело дышала, лицо было мокрым. Он слегка сжал ее подбородок, вынуждая смотреть прямо на него. Чтобы покончить с сопротивлением, он безжалостно вперил свой надменный сине-ледяной взгляд в ее расширенные глаза. То был момент ее капитуляции; она утонула в холодно-синих, гипнотических глубинах, сопротивление было сломлено. У нее больше не было собственной воли. Он мог делать с ней что угодно.

Он нагнулся, встал коленями на кровать, повалил ее на спину, схватив за плечи. Лишенная воли, она настолько подчинилась ему, что податливо подвинулась, чтобы ему было удобнее. Она была в полубессознательном состоянии и едва соображала, что с ней происходит. Его же интересовало только собственное наслаждение.

Потом она не шевелилась, не подавала признаков жизни, лежала обнаженная на скомканной постели, как на столе в морге. Сброшенные на пол простыни и покрывала прикрывали помост. В том, как ее голова свешивалась с кровати, было что-то ненатуральное, странный изгиб шеи предполагал насилие, белые волосы были скручены его руками в подобие каната. Он сидел, положив на нее руки, словно утверждая свое право на добычу.

Когда он прошелся пальцами по ее обнаженному телу, задержавшись на бедрах и груди, ее охватила долгая болезненная дрожь; и она снова затихла.

Он одной рукой поднял ее голову, секунду вглядывался в лицо, потом отпустил, голова упала на подушку и осталась лежать в том же положении. Он встал, отошел от кровати; нога запуталась в покрывале, он отшвырнул его и двинулся к двери. С тех пор как он вошел в комнату, он не произнес ни слова, и вышел он без единого звука, если не считать слабого щелчка закрывающейся двери. Больше всего ее ужасало именно молчание, каким-то образом связанное с его властью над ней.

Интересно, куда это меня ведут, гадал я. Здание было колоссальное, за одним коридором каждый раз открывался новый коридор. Мы миновали люки подземных темниц, камеры, высеченные прямо в скале. По стенам этих клетушек сочилась вода, смешанная с какими-то зловонными выделениями. Опасные ступени вели вниз к еще более глубоким темницам. Мы прошли сквозь несколько створов огромных дверей, одни охранники отпирали их снаружи, другие с треском захлопывали за нашими спинами.

Комната, в которой принял меня правитель, выглядела не казенно. Она была просторной и правильных пропорций, деревянный пол отражал потускневшие старые канделябры. Окна смотрели не в город, а на напоминающие парк просторы, спускавшиеся к далекому фьорду. Его идеально скроенный мундир был сшит из великолепного материала, высокие сапоги блестели как зеркало. Он носил цветную нашивку какого-то не известного мне ордена. На этот раз у меня создалось более благоприятное впечатление; его надменный взгляд, который мне так не понравился, был не столь очевиден, хотя ясно было, что он рожден повелевать, что он сам себе закон и судить его обычной меркой нельзя. «Чем могу?» Он приветствовал меня с официальной вежливостью, смотря синими глазами прямо в лицо. Я поведал ему заготовленную историю. Он тут же согласился выдать и подписать все необходимые разрешения, заверив, что я получу их завтра же. По собственной инициативе предложил добавить пункт, обязующий оказывать мне всяческую поддержку в исследованиях. Мне это показалось лишним. Он сказал: «Вы не знаете этот народ. Беззаконие у них в крови, плюс врожденная неприязнь к иностранцам, они живут по суровым древним обычаям. Я приложил много усилий, чтобы внедрить более современные отношения. Но это бесполезно, они замурованы в минувшем, как жена Лота в соляном столбе; их не отделить от прошлого». Я поблагодарил его, думая об охранниках — вряд ли они соответствовали его просвещенным взглядам.

Он заметил, что я выбрал странное время для визита. Я спросил почему. «Лед будет здесь очень скоро, гавань замерзнет, мы будем отрезаны от внешнего мира. — Он метнул на меня синий взгляд. Что-то осталось недосказанным. У него был трюк: он как-то так щурил свои очень яркие глаза, что казалось, они испускают языки синего пламени. Он продолжил: — Вы можете сесть здесь на мель и задержаться дольше, чем рассчитывали». И снова резкий взгляд, как будто он подразумевал нечто большее. Я ответил: «Я проведу здесь не больше недели. Не слишком рассчитываю найти что-нибудь новое. Мне, скорее, нужно ощутить здешнюю атмосферу. — Несмотря на первоначальное неприятие, я вдруг ощутил, что между нами наладился контакт, что нас связывает что-то личное. Это чувство было настолько неожиданным и необъяснимым, что, смутившись, я добавил: — Пожалуйста, не поймите меня превратно», — сам толком не понимая, что имел в виду. Ему это, по-видимому, доставило удовольствие, и он тут же стал более дружелюбным. «Значит, мы говорим на одном языке. Отлично. Я рад, что вы приехали. Нашей стране необходимы связи с более развитыми народами. Это только начало». По-прежнему не совсем понимая, о чем мы с ним говорили, я встал, чтобы идти, и снова поблагодарил. Он пожал мне руку. «Приходите как-нибудь отужинать со мной. Если смогу быть чем-то еще полезен — дайте знать».