Лёд и порох - [28]

Фохт покраснел, но слово уже вырвалось.

— Я все время забываю, что в Ваших местах все иначе. Офицер полка, хотя артиллеристы — не гвардия, но, тем не менее, не может жениться без одобрения других офицеров, не может вступать в брак с женщиной сомнительного происхождения, а о Вас и господине Калачеве по городу болтали разное…

— И? — я с трудом проглотила комок в горле.

— Сначала ему не рекомендовали эту поспешную женитьбу. — Федя покраснел еще сильнее, не оставляя надежд на иную причину добрых советов.

— Дуэль… — у меня резко наступила слабость во всем теле. Вот так живешь и не знаешь о себе главного.

— Если быть точным, то четыре. — сухо отметил Фохт.

— Даже так. — горло пересохло так, что каждая буква продирает почти до крови. Машинально начала крутить на пальце обручальное кольцо — после Греции вновь начала его носить и теперь на каждой руке у меня было по напоминанию о своих недолго проживших мужьях.

— Он не скрывал, что готов к любому количеству претензий, а в этом вопросе оказался удивительно удачлив. — словно сюжет мыльной оперы пересказывает. — Пошел слух, что он может быть и прав, так что офицерскому клубу пришлось смириться. Он сам выхлопотал тот перевод в Самару — понимал, что Вам после всего этого будет непросто в Саратове.

Ой, Петя-Петя… Мальчик мой, я тебя не стоила. Зарылась лицом в ладони. Это ж скольким хорошим людям я тут жизни перепортила?

— Я его понимаю, и сам поступил бы так же. — примирительно произнес он.

Ну так поступи уже, что тянем кота за хвост? Встала, подошла к камину, зарылась в его волосы, почувствовала, как напряглись плечи. Все так же стоя за спинкой кресла и памятуя о недавнем инциденте, я осторожно расстегнула жилет, добралась до исподнего, погладила грудь, ощутив одеревеневший пресс. Коснулась губами шеи, и под языком окаменели мускулы на горле, дыхание сбилось, а побелевшие пальцы впились в дерево подлокотников. Только не отталкивай меня сегодня, Феденька, умоляю.

И пусть мы оба уже лихорадочно дышим, и цвет лица сменили неоднократно, при попытке перенести эту увлекательную игру наверх натолкнулась на сопротивление — мой любовник отчаянно отказывался покидать кресло.

— Что случилось? — я села к нему на колени и наши лбы почти соприкасались.

Он долго буравил меня совсем прозрачными сегодня глазами, проигнорировал поцелуй, и даже попробовала отодвинуться. Хотя при нашей расстановке сил это уж совсем безнадежный маневр.

— Мне не хочется думать, что на этой же постели Вы с ним… — наконец выпалил он. Ну надо же!

— На этой постели я только с Вами. — сухо проинформировала я. — Более того, глупо ревновать к покойнику, еще глупее — к тому, к кому Вы сами меня бросили.

— Я не бросал! — вскинулся Фохт.

— А это «Я не могу, служба не дозволяет» к чему было?

Вдруг вспомнилось то совершенно отвратительное утро, когда я ему едва в любви не призналась, а он как раз заявил, что не сможет больше со мной видеться.

Мой собеседник проглотил комок в горле и продолжил, уже спокойнее.

— Вы же сами понимаете, что наши отношения — мезальянс. Графиня и жандарм. Название для дешевого водевиля.

8

По правде говоря, эту историю в деталях обсасывало все управление применительно к Тюхтяеву. Состоятельная вдова, сноха экс-губернатора, а ныне — второго лица в министерстве, пусть и ведущая замкнутую жизнь, зато крутившая романы с видными дипломатами — она единогласно считалась слишком хорошей партией для небогатого, незнатного, не галантного и некрасивого, хотя и высоко пробившегося чиновника. Одни сплошные «не» и все же это происходило. На глазах у всех желающих происходило. Поскольку от статского советника любовных страстей не видели ни в одной из столиц ни разу, заинтересовавшиеся ходили смотреть на влюбленных экскурсиями, тем более, что те не скрывали своего увлечения, гуляли по городу, не стесняясь чужих взглядов, бывали в театре, в Кунсткамеру таскались как к себе домой, ужинали у Кюба, смеялись чему-то своему. Подобное поведение опровергало теорию о шантаже или ином принуждении. Полушепотом строились версии о возможной беременности графини (причем в отцы чаще записывали Его Сиятельство) и попытке друга семьи скрыть этот позор — но все говоруны на эту тему быстро и безвестно исчезли с места работы и жительства.

Фохт поначалу отмахивался от этого слуха, как тогда, зимой, но по мере роста числа свидетелей, пришлось признать невозможное. Историю о пешей прогулке через половину столицы — а очевидцы помогли восстановить маршрут этой парочки — несколько дней обсуждали по углам, а затихли лишь когда Тюхтяев додумался привести ее на службу, и Федор малодушно прятался за бумагами, едва не столкнувшись с ними. Графиня нежно улыбалась, позволяла водить себя по всем закуткам, шутила и окончательно вскружила голову одуревшему от такого шквала эмоций чиновнику, да и на прочих канцелярских крыс произвела сильное впечатление. Федор хорошо помнил, как она смеется, с каким выражением заглядывает в глаза, когда хочет, чтобы ее шутку поддержали. Вспылил, конечно, и разбитые о покрашенную казенной краской стену костяшки пальцев не успокоили.

Припоминали в коридорах и то, как после нескольких дней рассеянности и редких появлений на службе Тюхтяев внезапно начал сиять.