Лёд - [497]

Сундучок ударил его по ребрам, Зейцов упал под окно, схватился, нож упал ему под ноги.

Подбежал Саша, наступил Зейцову на руку. Чуть не подавившийся шпильками голландец схватил бывшего каторжника за ноги.

Зейцов вырывался и плевался во все стороны. Треснувшие очки сползли у него с носа. Он был пьян, но в случае Зейцова это, как раз, было отягощающим обстоятельством. Вывернувшись по-змеиному, он освободил левую руку и указал на меня трясущимся пальцем.

— Он! Он!

Павлич вопросительно глянул.

Я пожал плечами.

— Это у него бывает. — Я поднял нож, провел большим пальцем по лезвию. Острое, словно бритва. — Время от времени, вскипает в нем кровь, и бросается на меня Филимон с убийственным замыслом; но потом в ноги падает, сердце рвет, прощения просит. — Я позвал штатовских, которые прекратили танцевать, изумленные последующим театром безумного насилия. — Закройте его где-нибудь, пускай придет в себя.

Дергающегося Зейцова поволокли в нижнюю часть коробки пьяных линий.

— Он! — хрипел Филимон. — Он!

Пока не исчез вместе с тащившими его людьми в нижнем кривоугольнике.

Я подал сундучок Саше.

— Спасиба.

— Мпфх хмых? — спросил mijnheer Иертхейм.

— А кто его знает. Может, про изменника-редактора. — Я постучал рукояткой ножа по подбородку. — Так куда вы его, в конце концов… — Глянул на рисунок Елены. La Menzogna. Как это Зейцову удалось захватить меня врасплох, что до самого последнего мгновения я не видел в нем убийцы? La Menzogna.

— Выплюньте! — нацелил я нож в голландца.

Тот выплюнул.

— Где вы ее видели? — рявкнул я. — В больнице под патронатом Святой Троицы? Только гляньте! Ну!

Быстро протрезвевший, чернофизик осмотрел автопортрет панны Елены.

— Ну… может и похожая. — Он захлопал глазами, пригляделся поближе. — Нет. Ясно, не она. Разве что волосы эти. И, может, глаза… Не она, господин Бенедикт.

Я вонзил нож в библиотечный стеллаж.

— Завтра с утра я еду в Иркутск.

Павлич отшатнулся.

— Не сходи с ума. Несчастья ищешь? Он же ведь сказал, что не она!

— И что с того?

В отчаянии Саша стукнул лбом по китайскому памятнику старины.

— Так ты же сам говорил, что ее нет в живых!

— В живых нет, но, может, и живет.

— Ты был на ее могиле!

— А ты что, не видишь. — Замашистым движением руки я охватил вечерний пейзаж Холодного Николаевска под дождем. — У нас Оттепель!

— Что ты такое…

— У нас Оттепель! — Взглядом я вернулся к выцветшему эскизу. Панна Елена указывала рукой, вытянутой куда-то за пределы видимого на что-то, чего не существовало. На ее губах не было улыбки, какой-либо иронии. La Menzogna. Ложь, которая более правдива, чем правда. — Стоит Оттепель. Она мертва — но, возможно, живет. Может, она и жива.

Mijnheer Иертхейм выпутал из бороды последнюю проволоку.

— Это не она.

— Неважно.

— С ума сошел, — ойкнул Павлич.

Я отвернулся к окну.

— Забери граммофон, пускай уже уходят.

Я высунулся под дождь, ставший более холодным. Прав ли Поченгло? Неужто я все это как-то подмораживаю к себе? Я же не планировал. А то, что планировал, то не удалось, превратилось в посмешище для слишком умных господ. Прошлое не существует, будущее не существует. Но ведь иней на оконном стекле тоже ничего не планирует, нет в ледовом кристалле никакой мысли, организующей окружающую структуру. Но, тем не менее, она укладывается вокруг него в соответствии с заранее заданной необходимостью — словно тот же, направленный против энтропии порядок молекул переохлажденного металла. Отец, мартыновцы, Тесла, черная физика, Крупп, новая зимназовая технология. Пилсудский, Дороги Мамонтов. Федоровцы, Фишенштайн. Хроническая бедность, наглые чиновники, Транссибирский Экспресс, Министерство Зимы, Царствие Тьмы, аполитея, Распутин, Товарищество Промысла Истории. Отец оттаявший, отец воскресший. Панна Елена. И даже такие мелочи, как карты Века или умение в бальных танцах. Правда или фальшь? Правда или фальшь?

Я смыл все это с себя.

Перед рассветом, уже одевшись в дорогу, я зашел к Зейцову. Его закрыли внизу, на первом этаже, в угловой комнатушке без окна (чтобы не мог выпрыгнуть). Перед дверью дремал штатовский с берданкой на изгибе локтя. Я приказал ему открыть дверь и принести лампу.

Бывший каторжник просыпался медленно, придавленный каменной тяжестью похмелья. В конце концов, он уселся на голом полу, в нижнем углу, подтянув колени под подбородок, охватив ноги руками. Я присел напротив, возле верхней стенки. Достаточно было немного помолчать, он сам вошел в покаянное настроение.

Зейцов стукнул затылком в дерево: раз, другой.

— Пашол! — простонал он. — Не сматреть! Не сматреть!

— Ну, што.

— Тьфу! Сатана!

Я медленно перекрестился.

— Филимон Романович, что с вами?

— Нет у вас Бога в сердце!

Я прижал тьмечеизмеритель к виску.

— У меня Бог в уме.

— Сатана!

— Или я тебе чем навредил? Когда? В чем?

Тот закрыл глаза руками, возможно, ослепленный после темной ночи.

— Тем, что я вас тогда в поезде не убил…! — стонал он. — Что жить вам позволил…!

Ага! Покаянные угрызения были у него не по причине попытки убийства, но — из-за того, что та не удалась.

Я тяжело вздохнул.

— По-видимому, это из-за Оттепели. Мы же уже проходили все это в Лете.

— Так ведь тогда я и не знал, что вы и вправду будете делать Историю! — глянул Зейцов из-под рукава. — Что построите себе для того машины, что целую науку выстроите, что самого себя посадите у руля истории и станете ее по собственным замыслам вычислять: это вот необходимо, это вот невозможно — и будет таким! это вот добро, это вот зло — и таким будет! это вот прекрасно, а это гадко — и таким будет! вот это — спасение, а это вот — проклятие — и так оно и разделится! вот небо, вот преисподняя — и так и пойдут слепые массы! Для России и мира остального — аполитея; людям — судьба сонных рабов! И никакого бегства! Даже мысли о бегстве! Даже не будет, в кого бомбами бросать — раз ты вычислишь свои ИСТОРИЧЕСКИЕ НЕОБХОДИМОСТИ! — Он снова закрыл