Лед Бомбея - [23]

И тут я поняла, в чем дело, разглядев коричневатые следы от множества плевков на полу – он жует растение, называемое «пайян», легкий наркотик... Мистер Курц встречает Сесиля де Милля в самом Сердце Тьмы...

– Здравствуйте, мистер Мистри, – сказала я, и мое обращение прозвучало как комичная детская скороговорка.

– Хотите чаю? – спросил он прямо в лоб. – Ну, конечно, все англичанки хотят чаю!

Он заложил ногу за ногу и взмахом руки показал, что не нуждается больше в услугах мальчишки, стоявшего рядом с большим куском картона в качестве опахала.

– Не знаю почему, но, глядя на вас, я вспомнил вдруг стихотворение Т.С. Элиота, – сказал Мистри. – Как это там у него? «Что-то приходит и уходит со словами о Микеланджело».

Поэзия в его исполнении была столь же уместна, как дорогое обручальное кольцо на пальце у грязной проститутки.

– Я не очень хорошо разбираюсь в поэзии, – призналась я.

– Жаль. – Концы пухлых, чувственных губ опустились в насмешливой имитации искреннего разочарования. – Полагаю, вам следует сесть. Кресло!А мне света, больше света!

Сверху снизошел еще один конус ослепительно яркого света. Затем внесли кресло и чай.

– Я вижу, вам жарко. Вентилятор!

Электрический вентилятор размером с «вольво» устроил небольшой тайфун в нашем уголке, развеяв остатки сухого Льда.

– Так лучше? – спросил Мистри. – Мы его используем, когда нужно по сюжету, чтобы волосы героини развевал ветер. Думаю, что в самый раз и для представительницы великой Би-би-си.

– Я независимая журналистка. – Я поставила чашку и вытащила магнитофон. – И я не англичанка, а наполовину индианка, частью шотландка и на одну восьмую читраль.

– И на оставшуюся часть – педант. – Он помолчал. – И чего же вы от меня хотите?

Уже в самом вопросе звучала усталость. Передо мной сидел человек, в котором все воплощало навязчиво демонстрируемую силу и энергию. Он мог позволить себе играть с акцентом, переходя вдруг с почти диалектного индийского произношения на чистейший английский. Но при всем том в нем было и что-то от поведения актера на выходах, которого в последнюю минуту заставили играть роль, предназначавшуюся для звезды.

У меня возникло ощущение, что мы оба плохо отрепетировали свои роли. Это ощущение часто возникало у меня и в Англии. Благодаря ему в личности Мистри начала понемногу проглядывать привлекательная для меня лично незащищенность, вызывавшая чувство общности с ним, – мы оба были аутсайдерами.

– Я приехала сюда, чтобы сделать серию передач о бомбейских кинорежиссерах, – сказала я, подгоняя факты под ситуацию и при этом стараясь выглядеть возможно более безопасным собеседником. – Судя по тому, что мне удалось здесь увидеть, вы снимаете далеко не романтические любовные истории.

Я нажала кнопку записи на магнитофоне и мило улыбнулась.

Мистри поднял брови и тоже улыбнулся, но в улыбке его было что-то крайне неприятное.

– По вашему мнению, в любовных историях не должна проливаться кровь? Но в данном случае вы наблюдали съемку эпизода, в котором Хороший Парень бьет Плохого Парня. В бомбейской продукции у нас простой набор: восемь песен, четыре драки, одно изнасилование и конфликт свекрови и невестки. – Он снова сделал паузу. – Затем все как-то улаживается. И в дальнейшем все живут мирно и счастливо. – Он откровенно демонстрировал несколько язвительную иронию. – Наши картины существуют за счет двадцати пяти пайсов, которые бедняки платят за билет, а им нравится хеппи-энд. Поэтому когда Хороший Парень заканчивает свою драку с Плохим Парнем, он возвращается домой к семье и занимается любовью со своей женой. Не на экране, конечно, наши цензоры никогда бы не допустили этого. – Его губы дрогнули так, словно он собирался улыбнуться, но потом передумал. – А Плохие Парни насилуют и дерутся, дерутся и насилуют.

– А семьи Плохих Парней?

– У Плохих Парней не бывает семей.

– Вы разведены, мистер Мистри, не так ли?

– О, я совершенно определенно принадлежу к числу Плохих Парней. Если это то, на что вы намекаете. А возможно, я все еще ищу ту единственную...

Он смерил меня крайне неприятным испытующим взглядом, словно я возлежала перед ним на незримой смотровой кушетке.

«Грязный кобель!» – подумала я, но ответила кокетливой улыбкой, решив немного пофлиртовать, чтобы смягчить его для значительно более жестких вопросов.

– Характер ваших фильмов, несомненно, изменился с тех пор, как вы работали с Проспером Шармой? – продолжала я свой допрос, посмотрев украдкой в ту сторону, где кордебалет из упитанных танцовщиц с пластиковыми автоматами Калашникова в руках репетировал очередное па.

– И с тех пор, как я прочел Платона и Шекспира, особенно Шекспира, благодаря моему гуру. – Он заключил слово «гуру» в кавычки из слегка презрительной и насмешливой интонации – алтарь для заведомо ложного идола. – О да, благодаря моему гуру я знаю сонеты елизаветинского педика лучше, чем Веды, и могу скроить фильм под Хичкока лучше, чем это бы сделал Трюффо.

– Вы не производите впечатления послушного ученика. Кто же был вашим гуру?

– Проспер Шарма. Мне казалось, это всем известно.

– Но у меня возникло ощущение, что вы говорите о каком-то англичанине.