Лед Бомбея - [14]

Я отвернулась, внезапно ощутив сильную усталость.

– Послушай, Рэм, я валюсь с ног. Если ты получишь еще какие-нибудь сведения от своего двоюродного брата, позвони мне в отель.

* * *

Я сразу же узнала водителя такси, остановившегося рядом с офисом Рэма.

– Неужели это мой старый знакомый-поэт?

– Я уже возвращался сюда несколько раз на тот случай, если мадам понадобится моя помощь.

– Вы смогли бы значительно больше заработать в другом месте.

– О нет, в прошлый раз вы дали мне очень щедрые чаевые.

– Это значит только то, что сегодня утром я вам переплатила.

Светящаяся пластиковая мадонна свисала теперь с зеркала заднего обзора, и новая окантовка из рождественской мишуры затеняла ветровое стекло. Позади меня голографическое изображение Шивы соседствовало с каким-то буддистским или джайнистским святым и с чудовищной репродукцией иллюстрации какого-то английского художника XIX столетия к «Буре» Шекспира с изображениями Просперо и Миранды.

При всем том приятно иметь дело с таким услужливым таксистом, принимая во внимание характер бомбейского транспорта.

– «Буря» – лучшая пьеса для Бомбея, – заметил Томас, указывая на загнувшийся листок с фигурой Просперо. – Вы ее знаете, мадам?

– Немного. Но надеюсь, вы не очень оскорбитесь, если я буду несколько вольно обращаться с текстом? Как поэт вы должны меня понять.

– Конечно, я не стану поднимать бурю в стакане воды, – отозвался он, улыбнувшись.

В окно автомобиля влетел мускусный аромат пальмового сока и маслянистой сладости свежего кокоса от человека с самодельной теркой из жестяной банки в руках, а за ним волна орехового аромата от жарящегося нутового теста в лотке уличного торговца. Смешение контрастных запахов: канализационные стоки и жасмин, дешевые сигареты и керосин. И среди всего этого таксист, цитирующий Шекспира.

Я представила традиционную рекламу в туристическом агентстве: «Приезжайте в Индию, страну контрастов».

5

Мой чемодан был открыт, но все еще не разобран. Сверху уложены книги из библиотеки отца, которые прислала мне сестра после его смерти: «Азбука моряка, застигнутого бурей» Пиддингтона и «Метеорологический путеводитель по Индии» Блэндфорда 1877 года, наиболее популярный трактат по тропической метеорологии конца XIX столетия.

На форзаце Блэндфорда Миранда написала: «Папа сказал мне, что хотел бы оставить эти книги тебе. И я подумала, что они могут тебе пригодиться, если задумаешь приехать в Бомбей. У каждого должен быть при себе компас на незнакомой территории».

Я снова набрала номер Миранды – в ответ какое-то водянистое эхо.

То лето, когда моя сестра научилась плавать, стало для меня окном в совершенно иную жизнь, подобно образам семейного благополучия в Эдинбурге, случайно увиденным сквозь еще не задернутые шторы в час, когда в гостиных зажигают огни. Как хорошо, что я все еще это помню. С тех пор как семь лет назад не стало моей матери, со времени ее гибели, память все чаще изменяет мне, хотя я и не забыла то время, когда мы с Мирандой были настолько близки, что могли читать мысли друг друга.

Незабываемое лето, которое мы провели вместе в Керале. Отец уехал с побережья и жил у лагуны в старом тиковом домике на кокосовой плантации. Пейзаж прямо из Киплинга: рев тигров, заставлявший нас покрепче запираться в доме с наступлением темноты, и слоны, прокладывающие дороги в джунглях вместо тракторов. Но у нашего отца были значительно менее романтические заботы.

Керала – самый густонаселенный район Индии, и местные жители имеют обыкновение испражняться в запруды рек, служащих важнейшим путем сообщения для штата. На сточных водах разрастался сорняк, по предсказаниям моего отца, грозивший в скором времени заглушить всю систему каналов. Он был одержим идеей подчинить человеку все, что течет свободно. В данной ситуации его задача заключалась в том, чтобы найти инженера, который мог бы решить проблему Кералы.

Отец запрещал нам купаться в лагунах, но мы с Мирандой не обращали на его запреты никакого внимания и исследовали подводный мир, тот мир, в котором не слышны были резкие голоса взрослых и слова, брошенные в тебя, словно пропитанные ядом стрелы. Здесь существовали только зрение и осязание. Вода в нашей лагуне была чистой, но в том месте, где каналы сужались, уже разрослась густая, похожая на тонких зеленых змей трава, скрывавшая всякую грязь, да и не только грязь... Однажды мы с сестрой обнаружили там крошечный скелетик, скованный речными отложениями, настолько крошечный, что он был даже меньше карлика из цирковой школы, размером с новорожденного младенца из нашей деревни.

В то последнее лето мне было тринадцать, сестре – десять. Мы провели вместе шесть месяцев, пока наши родители пытались, правда безуспешно, наладить отношения. Но жизнь – не старое стеганое одеяло, которое можно заштопать. Скорее она напоминает труп, разрезанный патологоанатомом на части, а затем снова сшитый на скорую руку, но уже без внутренних органов.

Всего шесть месяцев. Возможно, если бы рядом со мной были другие дети, та нить, что связывала нас с Мирандой, не была бы так сильна. Три года для ребенка – большая разница в возрасте, но одиночество объединило нас в один общий кокон, подобно двойной куколке.