Лазутчик в цветнике - [8]

— Какие милые! Кто они, дорогой? Новые соратники?

3

За чашкой кофе я рассказал ей, что произошло. Анджела слушала, восклицая после каждой моей фразы: «у-у-у!», «огого!» или «вау!», но я мужественно и упорно продолжал свое повествование, пока не добрался до самого конца. (Я уже много лет делил ложе и стол с умными и богатыми девушками, но два эти качества ни разу не совместились в какой-то одной из них, так что, если Бог и впрямь существует, я бы очень хотел спросить его, почему он допускает такую чертовщину. Почему у меня не может быть умной и богатой девушки или, на худой конец, богатой и умной? Будь она и богата, и умна, я согласился бы даже на дурнушку, хоть у меня и душа эстета.)

В общем, когда я умолк, Анджела издала еще одно «го-го!» и добавила:

— Что же ты будешь делать, Джин?

— Делать? Почему я должен что-то делать?

— Видишь ли, этот мистер Юстэли собрался совершить какой-то ужасный поступок, не так ли? Может, взорвать здание ООН или что-нибудь в этом роде.

— Возможно, — ответил я.

— Но ведь это ужасно!

— Согласен.

— Значит, ты должен что-то предпринять!

— Что? — спросил я.

Она беспомощно оглядела кухню.

— Не знаю. Сказать кому-нибудь. Сделать что-нибудь, как-то остановить его.

— Я уже сообщил в ФБР, — ответил я.

— Сообщил?

— Я ведь тебе говорил, помнишь?

Она туповато посмотрела на меня.

— Говорил?

— Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.

— Ах, они?

— Они. Я им рассказал.

— И что они намерены предпринять? — спросила Анджела.

— Не знаю, — ответил я. — Вероятно, ничего.

— Ничего? Господи, почему?

— Потому что вряд ли они мне поверили.

Она разволновалась пуще прежнего.

— Ну… ну… ну… — выпалила Анджела, — ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!

— Нет, не должен, — ответил я. — Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!

— Джин, ты понимаешь, что говоришь? — спросила она. — Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?

(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, — не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто-нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)

Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:

— Ну-ка, ну-ка, минуточку, черт возьми!

Но криком Анджелу не запугать.

— Именно недонесение, Джин, — сказала она. — И ничто иное. По-моему, ты и сам это знаешь, а?

— Я сообщил в ФБР, — угрюмо буркнул я.

— Но этого недостаточно, — ответила Анджела. — Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.

Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один — возле здания ООН, а второй — перед авиационным заводом на Лонг-Айленде. Или еще…

А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.

И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:

— Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем-нибудь. Это я-то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.

— Ты сперва попробуй, — посоветовала Анджела.

Я вспылил, с грохотом поставил свою кофейную чашку, вскочил, замахал руками и выкрикнул:

— Хорошо! Что я, по-твоему, должен сделать, черт побери? Побежать на Фоули-сквер и устроить там пикет?

— Не надо лукавить, — с легкой обидой проговорила Анджела.

Я открыл было рот, чтобы сказать ей пару ласковых, но тут раздался звонок в дверь.

— Ну, кто там на этот раз? — прорычал я, радуясь возможности сорвать зло не на Анджеле, а на ком-нибудь другом, и бросился в прихожую.

За дверью стоял Мюррей Кессельберг в черном костюме и при галстуке, с атташе-кейсом под мышкой и трубкой в зубах. Глаза поблескивали за стеклами очков в роговой оправе, пухлые, мясистые, чисто выбритые щеки лоснились.

Ни один человек на свете не похож на молодого нью-йоркского еврея-адвоката так, как Мюррей Кессельберг. Поняли, кто он такой?

— Пвивиет, Вжин, — произнес он, не вынимая трубку изо рта. — Ты ванят?

Это он так шутит. С его точки зрения, я все время занят, но никогда не бываю занят по-настоящему. На Пятьдесят седьмой улице, возле парка, в роскошной конторе юридической фирмы, основанной на паях отцом и дядькой Мюррея (сам он подвизается там внештатником), — вот где люди и впрямь бывают заняты. А мы в нашем безумном угаре можем сколько угодно размахивать руками, но вряд ли кому-то придет в голову назвать это занятием.