Лазарева суббота - [2]

Времена наступили уже горбачевские, и, в отличие от своих предшественников, Голубок настоятеля храма в городке не притеснял, незаметно работал в своей конторе, а на воскресных службах – скромно стоял в уголке возле свечного ящика.

Скоро необходимость в уполномоченных вместе с самой властью отпала, Голубка вроде бы как отправили на пенсию, но в храме он появлялся неизменно и стоял все на том же месте.

«Не иначе, уверовал в Бога!» – решил про него батюшка и даже хотел поздравить его с этим радостным событием.

Но Голубок потупился:

– Я, знаете ли, захожу к вам… по при– вычке.

Все-таки польза!

Бабулька тащит батюшке связку сухих позеленевших баранок:

– Хотела вот поросенку отдать… Да ты возьми! Хоть помолишься о мне, грешной!

Фанатка

У казначея осторожно интересуются насчет премиальных накануне праздника – Пасхи.

– Вот посмотрите сами, сколько у нас при храме работников! – с укоризною трясет дородная бабулька листом ведомости на зарплату со списком фамилий перед просителями. – И всем подай! А прихожане много ли приносят…

Через полчаса за обедом в трапезной казначей заводит разговор о юбилейном концерте Аллы Пугачевой:

– Это же моя любимая певица! Жаль, концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…

И суровая бабулька умильно закатывает глаза…

Вот когда надо бы было о премии выспрашивать!

Без греха

Благообразного вида старушонка священнику:

– Ой, батюшка, хотела бы причаститься да все никак не получается!

– Иди на исповедь! – отвечает ей молодой батюшка. – Знаешь, что в Чаше-то находится?

Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорщически:

– Знаю… Да только не скажу.

– Евангелие читаешь? – продолжает допытываться священник.

– На столе всегда лежит, – ответствует бабулька.

– Так читаешь?

– Так на столе-то оно ведь лежит!

– Много грехов накопила?

– Ох, батюшка, много-много! – сокрушенно всплескивает ручками старушка.

– Перечисляй тогда!

Бабулька задумывается, вздыхает вроде бы как с огорчением:

– Да какие у меня грехи? Нету…

Противостояние

Ильич стоит на пьедестале к храму боком, с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. Маленький, в свой натуральный рост, выкрашен черной краской.

Храм в нескольких десятках метров от статуи, в старой рощице, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями.

Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…

А на площади возле Ленина разместился луна-парк с грохочущей день-деньской музыкой. И прямо перед вождем мирового пролетариата поставили большую, ярко раскрашенную карусель. Только дети почему-то не полюбили на ней кататься. Визжали и дурачились на этой карусели молодые подвыпившие женщины, а со скамеек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных мигающих лампочек, им орали что-то пьяные парни с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в несвежих майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.

Не думал я, проходя мимо них на службу, что нежданно-негаданно эта компания, спасаясь от жары или вовсе теряя ориентир во времени и пространстве, ввалится в храм…

Мы служили на Троицу литию. Вышли из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробивались солнечные лучи, высвечивали, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах.

Парней, пьяно загомонивших, тут же выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Но один из них, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть заслон и, покачиваясь, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на колени и прижался лбом к холодному каменному полу. Старушонки, подскочив, начали тормошить его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..

Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!..» В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то звуки. Мы прислушались. Это же рыдал тот стриженный в майке. Бился головой о край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в его душе, какое скопище грехов рвало и кромсало ее?

Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли к выходу, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом.

А молодой батюшка, вздохнув, сказал:

– Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль.

Присоседились

На заре Советской власти в моем родном городке тоже предавались всеобщему безумию – переименовывать улицы. Прямо пойди – Политическая, вбок поверни – Карла Маркса.

Проходя по центральной улице, спросил я у девчонок из местного сельхозколледжа: знают ли, в честь кого названа улица Розы Люксембург?

Те хихикнули:

– Да в честь какой-то международной…

А уж кто такой по соседству Лассаль, не каждый здешний учитель истории наверно ответит.