Лавровы - [69]

Борис явился к Клешневу в таком возбуждении, что тот спросил:

— Что с вами?

— Ничего, — отвечал Борис, — я просто много думаю…

— И получается?

— Получается, — радостно улыбнулся Борис. — Я теперь, кажется, в общем правильно думаю.

Эти слова прозвучали такой откровенной наивностью, что Клешнев впервые ощутил доброе чувство к этому молодому человеку. «А Лиза права, — подумал он, — из такой семьи, а честный. Бывает».

— Вам, вероятно, известно, — сказал он Борису, — что чиновники и служащие объявили стачку? У нас сейчас каждый человек на учете. Вас мы решили включить в группу для связи. Придется помотаться по городу. Может быть, и ораторствовать придется, бить врага в самую душу. Сумеете?

Борис молчал, обдумывая это неожиданное поручение.

— Свяжитесь прежде всего с Мариной Граевской, — продолжал Клешнев, — Она всегда на месте, все нити у нее в руках. Вы, кажется, вчера уже познакомились?

— Я постараюсь, — сразу ответил Борис. — Спасибо, я готов, сделаю все, что смогу.

Его колебания разом кончились, как только он услышал, что работать ему придется вместе с Маришей. Значит, он будет каждый день встречаться с ней. Ради этого он пошел бы и на самое невозможное дело. Ему казалось, что ради этого он даже способен стать заправским оратором.

— Спасибо вам, — повторил Борис с таким чувством, что Клешнев прищурился, глядя на него, и невольно усмехнулся. В усмешке его на этот раз сквозило явное добродушие.

XXXVIII

Теперь надеждой Санкт-Петербурга стали юнкера. Они должны были соединиться с казачьими отрядами Краснова, которые вел бежавший из Зимнего Керенский, и восстановить прежнюю привычную жизнь. Эта жизнь затаилась в петербургских квартирах, загроможденных старинной мебелью и увешанных картинами. Отсюда глухой ночной порой выходили молодые люди в юнкерской форме, и морщинистые старухи, всхлипывая, крестили их на прощание, а молоденькие девушки восторженно целовали их в губы. Тем временем толстые люди, со складками на затылках, сидя в заграничных отелях, подсчитывали количество этих молодых людей и с сомнением покачивали головами. Они своевременно переправили из России свои деньги в Стокгольм, Цюрих и разные другие города. Для этих людей границ не существовало, родина их была там, где находились их деньги, а деньги прокладывали им путь в любую страну. Они понимали, что много крови должно пролиться в борьбе за их деньги и за их власть. Молодых людей в юнкерской форме не могло хватить надолго. Нужна была помощь Европы, — будь то Англия, Франция или Германия, всё равно.

Днем двадцать девятого октября Борис явился к Марише. Прихрамывал, с трудом волоча ногу, он вошел в комнату, где она работала.

— У меня донесение о владимирских юнкерах… — пробормотал он и опустился на стул.

Через минуту Мариша уже перевязывала ему ногу (аптечка всегда была при ней), а он угрюмо рассказывал:

— Понимаете, это Владимирское училище, юнкера выкинули белые флаги, а когда мы подошли — залп… Это уж просто подлость… Училище-то взяли, а вот мне не повезло. Ногу я сам перетянул, меня грузовик подвез… Спасибо… Вечно вам со мной хлопоты…

Борис не рассказал Марише о том, что его хотели везти в больницу, но он запротестовал и потребовал, чтобы его доставили сюда.

— Рана легкая, — промолвила Мариша. Помолчав, она решительно прибавила: — Вы будете под моим наблюдением. Я с Лизой сговорюсь, чтобы вы переселились к ней, у нас же теперь четыре комнаты, соседи уехали, а вам сейчас нельзя ни в казармах, ни у себя там, на Конюшенной, без присмотра…

Борис сразу оживился:

— Понимаете, Мариша, я встретил там одного гимназического товарища. Он тоже не с юнкерами, а с нами, тоже брал училище. Не один я так вот пошел.

— А вы думали, что вы один такой умный? — насмешливо спросила Мариша. Ей ужасно хотелось как-нибудь отомстить Борису за то, что она вся обмерла, когда увидела, как он вошел — бледный, еле волоча ногу.

Несколько дней Борису пришлось лежать на квартире у Клешневых. Рана действительно оказалась легкой, но ходить Борис все-таки не мог. Приходя с дежурства, Мариша ухаживала за ним, меняла ему повязку. Однажды она сказала Борису:

— А мы с вами оба без семьи, без родных. Я о родителях никаких сведений не имею, не знаю, что и сталось с ними. А вы от своих ушли…

Был уже поздний вечер. Тускло горела керосиновая лампа. Борис отозвался тихо:

— Никаких родных мне не нужно, кроме вас.

Она ничего не ответила, только посидела еще немножко у стола, по своей привычке подперев щеку кулачком. Потом встала, промолвила: «Спокойной ночи», — и пошла к себе.

…Рана Бориса быстро заживала. Впервые встав с постели и сделав несколько шагов по комнате, он сказал Марише:

— Без вас я просто пропал бы.

Мариша помолчала, задумавшись, потом промолвила:

— Может быть, вам я и нужна.

Настал вечер, когда Борис решился осторожно обнять Маришу за плечи. Он почувствовал, что ее плечи вздрогнули, как в ознобе. Он уже смело повернул ее к себе. Теперь она дрожала всем телом и никак не могла справиться с этой дрожью. Борис заглянул в ее глаза — еще ни разу он не видел ее такой испуганной. И впервые за все это время почувствовал он в строгой своей руководительнице робкую девятнадцатилетнюю девушку, очень одинокую и никогда еще не знавшую любви…