Лавров - [19]

Непосредственным толчком к созданию «Очерков…» послужила, вероятно, пятая книжка «Полярной звезды», вышедшая в мае — начале июня 1859 года и содержавшая только что процитированные главы из «Былого и дум», посвященные П. Прудону и Д. С. Миллю (статья о Милле была напечатана также в «Колоколе», л. 40–41, 14 апреля 1859 г.). Во всяком случае, рассматривая те же работы Прудона и Милля, что и Герцен, Лавров в целом ряде мест своей брошюры явно перекликается с ним. Опыт Европы в герценовском истолковании — важнейший источник теоретических рассуждений Лаврова.

Подобно Герцену, Лавров указывает на то, что в современной Европе социализм «из утопии, осыпаемой насмешками, внезапно сделался страшным вопросом». Отношение Лаврова к западным теоретикам социализма также во многом схоже с тем, как их оценивал Герцен. 22 октября 1859 года, как раз во время работы Лаврова над «Очерками…», Е. А. Штакеншнейдер пишет в дневнике: «Вчера много говорили о Фурье, Сен-Симоне и прочих. Лавров излагал их системы, но над некоторыми подробностями смеялся. Бенедиктов изучил эти системы не хуже Лаврова. Иван Карлович (Гебгардт. — Авт.) острил, но не шутя приходил в восторг от многого, а общий вывод был, как и всегда: как худо жить у нас. Но выходило в то же время, что и в Европе не лучше, что там уже износились все формы и политического и общественного быта, надо искать и создавать новые. Там надо создавать новые, а тут все вздыхают для нас по этим старым формам. Сами говорят, что Европа в безвыходном положении, и Герцен это пишет, а все мечтают и вздыхают, зачем у нас не так, как в Европе. Вот тут-то и стали разбирать социальные системы Фурье и прочих. Лавров уверял, что чем-нибудь подобным может кончиться, «что, впрочем, — говорил он, — не Европа, а сперва Америка, может быть, и выработает какую-нибудь такую эгалитарную систему, что все будут одинаково работать и одинаковы сыты». Спустя пять дней Елена Андреевна отмечает, что во время разговора насчет фурьеристских фаланстеров она доказывала: нынешнее и всякое расстройство и переустройство лучше такого устройства. Лавров засмеялся как-то особенно весело, ласково посмотрел на собеседницу и проговорил: «Так, так, вы правы, совершенно правы».

Словом, эгалитаризма, уравнительности, «монастыря или казармы» в качестве социального идеала Лавров не приемлет. Это и одна из важнейших идей его «Очерков…».

Другая состоит в осуждении междоусобной борьбы «прогрессистских» партий, проистекающей из односторонних увлечений каждой из них. Лавров хвалит французского мыслителя Прудона за то, что, глубоко преклонившись перед понятием справедливости, он стремился выступить примирителем всех борцов за справедливость; ведь идея справедливости, полагает Лавров, — это то начало, на котором сходится большая часть самых разнообразных «прогрессистских» учений.

В центре философских рассуждений самого Лаврова — человеческая личность как единое целое. Именно она есть предмет философии. Материализм (впрочем, также и позитивизм; его влияние на Лаврова было достаточно сильным) дал, как думал Лавров, лишь важные частные указания для построения научной философской системы, но сам таковой не является. Поэтому для миросозерцания, которому Лавров следует, он, по его собственным словам, сказанным позже в «Биографии-исповеди», «предпочитает употреблять название антропологизма. Он видит первое проявление этого направления у Протагора… еще более основательное подготовление находит у Эммануила Канта; в принципиальных положениях философии Людвига Фейербаха признает установление определенных начал антропологизма…».

Пытаясь занять в споре материалистов и идеалистов нейтралистскую позицию, Лавров утверждал: «…Всякое мышление и действие предполагает, с одной стороны, мир, как он есть, с законом причинности, связывающим явления (тут мы видим, в сущности, признание исходного положения материализма: бытие определяет сознание. — Авт.); с другой стороны, предполагает возможность постановки нами целей и выбора средств по критериям приятнейшего, полезнейшего, должного. По то и другое существует не само по себе, а для нас (тут вполне зримо субъективно-идеалистическое, кантианское начало в мышлении Лаврова. — Авт.), следовательно, предполагает человека в общественном строе, при взаимной проверке и взаимном развитии мнений о мире и о целях деятельности. Следовательно, основною точкою исхода философского построения является человек, проверяющий себя теоретически и практически и развивающийся в общежитии».

Так писал, характеризуя основы своей философии, Лавров во второй половине 80-х годов, в своей «Биографии-исповеди». Но эта внутренне противоречивая, не вполне последовательная его позиция, имевшая свои зародыши еще в его размышлениях начала 40-х годов, лежит и в основе рассуждений Лаврова в «Очерках…»: «Человеческая личность есть одно нераздельное целое… Необходимое условие всякого явления, существующего для человека, — сознание».

А касаясь столь острого в идейно-философской борьбе тех лет вопроса о так называемой свободе воли человека, Лавров полагает, что возможно формулировать законы практической философии «совершенно независимо от решения спора» о том, обладает ли человек свободой или нет, правы ли материалисты (которые, по представлению Лаврова, отстаивают исторический фатализм) или их оппоненты — идеалисты, настаивающие на свободе воли человека. Уверяя читателей, что свободная деятельность человека, практическое творчество по своей сущности не противоречит понятию необходимости, Лавров аргументировал это таким образом: «свобода воли и фатализм суть две гипотезы, которые обе могут быть поставлены (хотя не с одинаковою вероятностью, — добавляет в скобках Лавров, и это добавление обнаруживает его склонность к детерминистскому, а не к волюнтаристскому пониманию истории), но доказать ни ту, ни другую нельзя».