Лавка - [37]
Зато моя мать общительна и полна понимания! Шахтер Наконц стоит в углу лавки и держит пивную бутылку перед грудью, словно надломанный жезл тамбурмажора.
— Вы, верно, умаялись нынче, господин Наконц? — спрашивает мать. — Я и то удивляюсь, как вы можете выдержать целых восемь часов промежду черных безмолвных углев.
Черные безмолвные угли не выросли в голове у моей матери, они перешли к ней в голову при чтении какого-то романа. Карле Наконц видит, что им восхищаются. На другой день он приходит снова, а моя мать тем временем припасла для него стул:
— Присядьте, господин Наконц, не бойтесь, за пиво я дороже не возьму!
Карле садится, сидеть удобней, чем стоять, и вместо одной бутылки он выпивает две.
Зато Наконциха не в восторге от приветливости и обходительности, с какой моя мать принимает шахтеров, потому что из-за этой самой приветливости ежедневная дорога ее мужа с работы занимает на час больше, за неделю набегает шесть часов, которые Карле проводит и не в шахте, и не дома. Наконцихе приходится без мужниной помощи обрабатывать два-три моргена земли и обихаживать скотину, покуда муж в лавке у моей матери превращает в бутылочное пиво нижнюю юбку с кружевной оборкой, о которой мечтает Наконциха.
Бубнерка напоминает Вильмко Коаллу про трехнедельный столбец его долгов. «Ты когда заплатишь, а, Вильмко?» Вильмко не отвечает. Он оскорблен напоминанием, он ссорится с Бубнеркой и уже на следующий день оказывает честь лавке моей матери. Мне велят принести ему стул. Я приношу ему стул, и теперь в материной лавке сидят уже два шахтера и оба пьют эту горькую, ударяющую в голову жидкость под названием пиво. Приветливость моей матери поражает шахтеров как бацилла.
Карле Наконц натянул козырек своей кепки до самых бровей и глядит по сторонам, словно еще не до конца выбрался из шахты. У него узкая-преузкая переносица. Даже непонятно, как через нее проходят грубые запахи.
А у Вильмко Коалла красное лицо, нос расположился между морковно-красных щек, поэтому у него нет выхода, он тоже должен быть красный. Разговаривая друг с другом, шахтеры машут открытыми бутылками, и белые фарфоровые крышки бьются о темно-зеленое бутылочное стекло.
— А я намедни посадил две дерабели, — говорит Наконц.
— Вы, верно, имеете в виду мирабели, господин Наконц, — вмешивается в разговор моя мать.
Карле не возражает против исправления, от моей матери он и не такое стерпит.
— А я больше ничего не сажаю, — говорит Вильмко, — содишь, содишь, а другие едят, а я и дома-то, почитай, никогда не бываю.
Дорога Вильмко до шахты ведет через три села — приходится трижды споласкивать глотку.
Еще немного — и Ханско Цитковияк тоже становится завсегдатаем лавки; его привел Вильмко, но площадь лавки слишком мала, поставить третий стул некуда. Мать просит дедушку переоборудовать днище бочки с кислой капустой в сиденье со спинкой, и с той поры, если кто приходит за кислой капустой, раздается фраза: «Вы не привстанете на минуточку, господин Цитковияк, чтоб я достала капустки?»
Привстаньте — это тоже не исконное слово моей матери, она его вычитала, а у нас в таких случаях говорят: «А ну, встань-кось!»
Пока не кончился день, коммерческий дух моей матери шумит, и гудит, и нашептывает, и лишь поздним вечером она запирает его в лавке и выпускает на простор свою душу. Она подкармливает синюю птицу своей души, дает ей склевывать буквы, слова и фразы из книг, а потом душа уносит ее на оборотную сторону жизни, и мать слышит там голос, говорящий: не хлебом единым жив человек.
Но на другой день, когда мать поздним утром причесывается и увенчивает свою прическу фальшивой косой, коммерческий дух снова принимается жужжать и гудеть, и она тут же начинает прикидывать, как бы это увеличить потребление пива шахтерами. Ей бы надо, нашептывает дух, подавать шахтерам маринованную сельдь — как закуску, как заедки к пиву.
При изготовлении маринада по дому расходится смешанный запах. Главное место в нем занимает запах уксуса, прочие специи поочередно заявляют о себе тоненьким голоском в ходе варки: то одержит верх запах лука, то перца, то лаврового листа, то кислого молока. Частицы прибывших издалека специй разлетаются в форме ароматов по просторам вселенной, дабы поведать миру, что они сделали небольшой привал в Босдоме, в лавке у Ленхен Матт, урожденной Кулька, и на целое утро запахи выпечки, обычно у нас господствующие, оказываются разогнаны по углам.
Когда серо-синий маринад остыл, его переливают в большую миску, туда же мать кладет вычищенную и вымоченную селедку. Темно-синие спинки маринуемых рыб просвечивают сквозь слой уксусного молока, рыбам придется простоять два-три дня в погребе. Тогда они, можно считать, поспели, и их по пятнадцать штук перекладывают в прямоугольный белый фаянсовый лоток и несут в лавку. Этот лоток я обнаружил в Дёбене, поселке стекольщиков неподалеку. Я рассказал про него матери, и мать в своем селедочном азарте его немедля приобрела. На крышке лотка лежит иссиня-черная фаянсовая селедка.
