Лавка - [189]

О, у нас на вересковой пустоши царят жестокие нравы! Когда тебя несмышленым грудничком забрасывают к тамошним людям, ты поначалу этого не замечаешь, зато позже ты догадаешься, ты поймешь, сколько жестокости требует от людей эта песчаная почва, поросшая вереском с такими нежными цветочками.

Еще слава богу, что дедушкина грызь немного отвлекает меня от страшных мыслей. Она вернулась после многолетнего перерыва и поразила неподвижностью его ноги до самых колен и выше. Когда поутру он с помощью бабусеньки выбирается из постели, его крики разносятся по всему дому. Это те самые крики, которые мне доведется услышать еще раз перед самой его смертью. Покупатели в лавке вздрагивают и морщатся. Мать вынуждена пускаться с ними в объяснения по поводу дедушкиной грызи, чтобы люди, которым он во время своего загула сообщил, что рыжий зять надумал уморить его голодом, чего доброго, не подумали, будто дело уже зашло так далеко.

Дедушка ведрами поглощает свой чай из исландского мха. Бабусенька-полторусенька должна менять ему бинты на ногах, без которых, по словам дедушки, он не может ни жить, ни умереть.

— Лежал бы ты в постели! — уговаривает бабусенька.

— Как же, как же, в постели, тебе, видать, невтерпеж, когда я помру! — бурчит он и жалуется, что она слишком туго затягивает бинты, от этого боль становится сильней. Он призывает меня, чтобы я сменил бинты, у меня-де руки осторожнее. Но дедушка звал меня не столько затем, чтобы я сменил ему обмотки, сколько затем, чтобы поделиться одной тайностью. Он снова заводит речь о детоубийстве. Если говорить по правде, убил детей доктор Крик, но и мои родители в этом деле не без вины. Они сами пригласили доктора Крика. Но все-таки они не совсем взаправдашние убийцы. Дедушка угощает меня мятными пастилками из синей стеклянной баночки, что стоит на комоде. Он еще не все выложил: оказывается, я должен побывать у бабы Майки, она ему поручила, но он забыл передать мне, а когда я у ней побываю, чтоб не забыл и за него словечко замолвить.

Так я узнаю, что дедушка, хотя и против воли, побывал у бабы Майки.

Дело было под рождество. Дедушка забрал себе в голову на сей раз не принимать участия в общесемейном торжестве за праздничным столом у моих родителей.

— Ну, детям-то какая дела до твоих закладных, — увещевала бабусенька.

В ответ полная глухота на оба уха со стороны дедушки. Для детей он устроит особое рождество в своей комнате. Он пойдет в лес и подыщет елочку поменьше. Лежит снег, мороз щиплет, и дедушкины деревянные башмаки, о которых он до сих пор не давал никому сказать ни одного худого слова, вдруг оказываются ненадежной защитой. Они недостаточно высокие и зачерпывают снег. Дедушка заходит в еловые посадки, в фазаний и кроличий заповедник, который высится среди плоской снежной равнины, словно остров Аморгос среди Эгейского моря. Дедушка ищет подходящее дерево. Большинство слишком вымахало в высоту, другие, напротив, ростом не вышли, уж тогда бы чего проще обрядить вместо елки миртовое деревце, что растет у бабусеньки в горшке. Наконец он находит дерево, которое отвечает образцу, запечатленному у него в голове. Но тем временем снег, набившийся в башмак, делает свое дело. Он не тает, он готов к нападению и впивается холодными зубами в дедушкины пальцы. Старик по этому поводу заводит разговор с собой самим. «Ноги, говоришь, заколели? Быть того не может, Маттес». Он поглядывает на двор бабы Майки в межполевой ложбинке: «Неш меня старая ведьмака заколдовала?» До бабкиного двора не так далеко, как до дому, и дедушка решает зайти к свояченице обогреться.

Майка бранит дедушку за то, что он рассказал мне про детоубийство. Дедушка отвечает, что все это чистая правда, что моим родителям надо бы радоваться новым детям, вот у него так все дети, кроме Ленхен, повымерли.

— Може, так и есть, — соглашается Майка, но дедушка все равно должен меня успокоить. Я слишком мал для такой тяжести.

— Неча было из-за такой юрунды наколдовывать мене холодные ноги, — сердится дедушка. И грозит тетке. Он-де тоже умеет колдовать, вот возьмет да и запалит скирду соломы в ихнем огороде, вернется Паулько Лидола с очередной ярмарки, гля, а коней кормить нечем, то-то достанется Майке на орехи.

Баба Майка выходит из себя, что случается с ней очень редко, и говорит:

— Чтоб тебя грызь скрутила.

Я выполняю дедушкину просьбу, я иду к бабе Майке.

— Ты чувствуй у мене, как дома. А коли бы еще домей, как у вас, то-то бы мене радость.

Это домей и по сей день звучит у меня в ушах. Я прошу у бабы Майки отпуск для деда. Пусть сделает так, чтобы его грызь отпустила.

— Пусть малость погодит, — отвечает Майка, — уж больно он мене рассердил.

С этого дня я зачастил к бабе Майке. Не сразу, очень медленно отступает недоверие, которое я испытываю к родителям. Баба Майка снимает великий груз с маленькой души.

— Маленькой души не быват, — объясняет баба Майка. — В любом человеке, хоть в ребенке, хоть во взрослом, хоть в добром, хоть в злом, хоть в даровитом, хоть в бездарном, душа одного размера, она есть даже у людей, которые убеждены, будто у них никакой души нет, весь вопрос в том, какую часть своей души отдельный человек видит и выставляет напоказ.