Лавина - [97]

В половине шестого вечера Пашко уложил в постель напившегося до бесчувствия молодого венгра. Кое-как удалось его раздеть и насильно влить в рот ему еще рюмку сливовицы. Юхас пил более осторожно.

В шесть часов вечера он должен был заступить на пост во дворе у Линцени. Приесолова с Пашко проводили его. На спине каждый из них нес по мешку с сахаром, который они оставили в каморке у старого Приесола.

— Приходите ко мне посидеть, — пригласил Приесол Юхаса, — и своего товарища с собой приводите. Не бойтесь, ничего у вас не пропадет. Подумаем, что делать дальше, если вам и в самом деле не хочется драпать с немцами. Ну, а выпить и у бедняка кое-что найдется.

Юхас уверенно держался на ногах, хотя выпил уже немало. Он показал на окошко в углу обшарпанной фермы:

— Хорошо, мы сюда постучим, вы ведь здесь живете? Вы — хороший товарищ, мысли у вас такие же, как у меня. Я рабочий с кожевенной фабрики в Уйпеште…

— Да ну?! — обрадовался старый Приесол. — Ведь я тоже кожевенник. Приходите обязательно.

Потом Приесол отправился по улице к верхнему концу деревни. Он прошел мимо коттеджа доктора и, выждав, пока два немецких унтер-офицера удалились, резко повернул и через калитку проскользнул во двор. Он позвонил и, стоя у двери, принялся нервно мять в руках шляпу: согласится ли доктор?

Дверь ему открыл сам доктор Главач. Лицо его было изможденным. За время пребывания в гестапо он похудел и, пожалуй, состарился. Он испуганно посмотрел на Приесола и, ответив, заикаясь, на его приветствие, спросил:

— Что случилось, пан Приесол?

Голос его звучал озабоченно, было видно, что доктор ждет недобрых известий. Пожав Приесолу руку, он постоял некоторое время в нерешительности, а потом показал взглядом на дверь, ведущую в комнату:

— Входите.

Приесол посмотрел на телефонный аппарат, стоявший между двумя фарфоровыми вазами на столике под вешалкой, подошел поближе к врачу и почти шепотом сказал:

— Нам очень нужен телефонный аппарат, пан доктор. На несколько дней.

— Зачем это? — удивился врач и прикрыл кухонную дверь. — Закуривайте.

— Спасибо, мне некогда. — Приесол пожал плечами и, понизив голос, добавил: — Нужно, позже я вам все расскажу. Знаете, как член революционного…

— Тс-с! — приложил доктор палец к губам, — тише, чтобы жена не… Конечно, я помогу, только знаете, батенька, это сложно. Дело в том, что, — начал он своими любимыми словами, но запнулся, не зная, как окончить фразу. — Этот аппарат? Ну а если его потребуют немцы? Они ведь знают, что у меня, как у врача, есть телефон. Я не хочу снова оказаться в гестапо.

Он задумался, долго тер плешину и уже веселее произнес:

— Ладно, берите его. У меня есть еще один, старый, поломанный. Подключим тот. Только, пожалуйста, никому ни слова, что это от меня… Я выйду сразу вслед за вами, а если кто-нибудь спросит, скажу, что иду к больному.

Старый Приесол осторожно перерезал ножом провод, и аппарат оказался в корзинке под картофелем и карманным фонарем.

Доктор дрожал от страха и все время прислушивался, не раздаются ли шаги на дворе. Уже распрощавшись с Приесолом, он сказал, надевая пальто:

— А вы знаете, кто добился, чтобы нас освободили?

— Декан говорил мне, что он.

— Вот именно! Вы должны поблагодарить его, пан Приесол. Как говорится, добро за добро.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Приесол, — никто его не просил об этом. Такое заступничество всегда кое-чем попахивает.

Прикрыв за собой железную калитку, Приесол удовлетворенно улыбнулся: что надо было, он раздобыл. Неизвестно, дал ли бы ему доктор аппарат, не будь у него еще одного, испорченного. Ну и люди бывают! На каждом шагу боятся, дрожат, как бы у них волосок с головы не упал. Ну да ладно, главное, что аппарат есть.

Двумя домами дальше по соседству с Плавками стояло старое, давно уже не беленное зернохранилище. Из окошка, наполовину заколоченного жестью, торчала труба. Из нее валил черный дым. Зернохранилище было разделено досками на четыре маленькие комнатушки, две из которых имели по окошку. В каморке без окошка жил старый Чвикота, а в соседней, с окошком, жена Сохора с дочкой. Они поселились здесь два месяца назад, когда немцы сожгли улицу, где в старых вагонах жила беднота, а в заброшенной пастушеской хижине — нищие. Это произошло после того, как там взорвалась мина и погиб немецкий солдат-мотоциклист.

Приесол заглянул в зернохранилище. Двери заскрипели, и Приесол зажмурился, чтобы глаза быстрее привыкли к темноте. В каморке сидел на полене бывший пастух Чвикота.

— Послушай, Чвикота, — без обиняков начал Приесол, когда пастух зажег свечку, — оба мы с тобой старики, так ведь? Вот я и пришел к тебе, зная, что ты не любишь гардистов. Мы хотели бы здесь у тебя установить телефон, нам это позарез нужно.

Чвикота не обманул его ожиданий. Глаза пастуха ожили, он лукаво улыбнулся и сказал:

— Если это им будет во вред, вонючкам, так устанавливай поскорей.

Приесол поставил корзинку на глиняный пол и сел на лавку. Он не ожидал, что Чвикота согласится так быстро.

— Ладно, ну а как ты живешь, старина? — спросил он и глубоко вздохнул. — Да, были времена, когда мы с тобой за грушами в сад лазили… К Линцени, помнишь?.. Да, хлебнул человек и холода, и голода. Но все изменится, изменится, только бы выгнать эту немчуру. Не сомневайся, будет еще и хорошее…