Ласточка - [5]

Неужели она когда-то могла заниматься таким прозаическим делом, бегать с камерой по городу, делать никому не нужные, суетные репортажи? Упала сосулька, расшибла голову бабушке… Лучше бы Анна этой бабушке капли сердечные из аптеки принесла или три килограмма продуктов, а не приставала к ней с глупыми вопросами: «Как вы считаете, коммунальные службы виноваты в том, что у вас синяк на лбу?» И ведь ей нравилась эта работа, она ею гордилась, могла встать в пять утра, чтобы ехать в другую область, ловить подъезжающего местного начальника, проворовавшегося или бравшего взятки, задавать ему вопросы… Мелко, убого, ничтожно… Анна опять остановила себя. Она не должна предаваться осуждению. Не надо осуждать – ни себя, ни других, ни себя прошлую, ни Нику, ни мужа – бывшего мужа… Кто ей теперь Антон? Как он живет? Успокоился или страдает? О ней, об Артеме? Он забыл об Артеме? И об этом она тоже не должна думать. Она ушла к Богу, она должна думать только о Боге и заботиться о хлебе насущном – жизнь в монастыре не простая, натуральное хозяйство, в основном что вырастили, то и съели. Она должна молиться о душе Артема, он давно у Бога, конечно, Бог взял его к себе, Артем был маленький и безвинный, души безвинных младенцев попадают к Богу.

Но как не думать о том, что она могла бы в тот день не ехать на никому не нужный репортаж об овощной базе, где овощи хранились вперемешку с запчастями для машин и какими-то старыми покрышками. Ну хранились и хранились, никто не умер от этого. А Артем умер. Если бы его не повела Ника, если бы глупая, самонадеянная, равнодушная Ника не привела его за семь минут до занятия, не оставила одного, он не высунулся бы из окна, ничего бы не случилось. Ничего. Ника живет, катается на лыжах, Антон умудрился написать, что Ника получила мастера спорта… Анна могла бы простить Нику, если бы она была уверена, что так хочет Бог. Так говорит матушка, так говорят сестры, но она ни разу не слышала этого в церкви. Потому что то, что говорит Бог, она с некоторых пор стала слышать. Не всегда, и никогда не знаешь, захочет ли Бог с тобой сегодня говорить. Но Анна слышит его слова. Точнее, понимает. Как будто слышит, но каким-то другим слухом. Когда настоятельница с ней разговаривает, Анна кивает, соглашается, невозможно не согласиться, матушка говорит так все правильно, так складно, так логично, по-другому – так не говорят в мирской жизни… Но… матушка тоже человек. А решить это может только тот, кто над людьми. А он молчит. Он никогда не говорил Анне: «Прости Нику». И Анна считает, что у нее нет больше дочери. Не могла дочь убить ее собственного сына. А она убила. Своей глупостью, своим эгоизмом, своим равнодушием. Маленький худенький Артем, быстрый, ловкий, смешливый, похожий как две капли воды на Анну, залез на подоконник, свесился в открытое окно и упал вниз, с третьего этажа, где находился тренировочный зал. Зачем ему нужно было дзюдо? Это придумал Антон. Значит, он тоже виноват в смерти Артема. Сколько угодно пройдет времени, но Анна не простит ни Антона, ни тем более Нику, которая шла по улице, смеясь и болтая по телефону, а маленький Артем уже лежал, мертвый, на асфальте, с тонкой струйкой крови в уголке рта…

Анна остановилась на пороге кельи, с силой сжав виски. Да, кажется, она себе давала слово никогда больше не вспоминать эту картину. А как она может не вспоминать? Эта картина всегда внутри нее. Тем более что она ее не видела. Когда она вернулась с репортажа, Артема уже увезли. Просто она четко представила себе, как все было, как будто видела это. И живет с этим уже два года и два месяца. И ничего поделать не может.

Анна вернулась в келью, взяла платок – большой черный плат с овальным вырезом для лица, апостольник, так он называется здесь. Первое время она ходила в обычном черном платке, потом ей дали апостольник. Странно было его носить первое время, потом привыкла. Сегодня праздник, звонит колокол – ярко, торжественно, настойчиво. Надо вместе со всеми радоваться. Как ей тяжело, когда здесь «праздники». Она пытается, как может, проникнуться их смыслом, чтобы не стоять совсем уж неискренне, когда все монахини вокруг нее с просветленными лицами повторяют слова молитвы, поют… Хорошо, что их в праздники православные монахини не меняют черные облачения. Ей снять сейчас черное невозможно, как будто предать что-то очень дорогое. Ее цвет – черный. Цвет ее скорби, цвет ее души, цвет ее жизни. Ей бы еще без коллективных праздников обойтись. Но заставили, объяснили, что иначе нельзя. У Бога праздник, а Анна пришла к Богу, поэтому надо жить по его законам. Сегодня – праздничная служба, значит, она точно попадет на нее, потому что на обычную удается не каждый день попасть. Сбегаешь в шесть утра на полунощницу – утренний сестринский молебен – и приступаешь к своим нескончаемым обязанностям.

Когда Анна шла в монастырь, она не могла себе представить, что как будто поступает на крайне тяжелую и зависимую работу, часто бессмысленную, грубую. Мыть полы, скрести до чистоты старые, подгнившие доски, мыть стены, двери, туалеты, без перчаток, без горячей воды, с водой у них туго в монастыре. Выносить мусор с кухни, копать-перекапывать землю, всегда такую плотную, тяжелую, глинистую, в которую никак не хочет идти лопата, таскать полные ведра воды, по двадцать, по тридцать литров – есть места в монастырском саду, куда не доходит ни один шланг, а поливать надо, сад должен быть зеленый, кроме пользы он еще и прекрасный. Несмотря на всю черноту в душе, Анна видит, как прекрасна природа вокруг. Природа, которой больше никогда не увидит ее маленький Артем.