Лариса Рейснер - [180]

На Советской площади находилось московское отделение ленинградской «Красной газеты». Это было бойкое место для дружеских свиданий, в «угрюмой от полутьмы редакции» перебывало много известных писателей, журналистов, художников. Лев Рубинштейн, чью елочку для нового, 1918 года подарил Ларисе Рейснер начальник морского училища на Елагином острове, увидел возле этой редакции свою давнюю незнакомку:

«Часто бывал здесь суровый и неспокойный М. Булгаков, всегда удивленный И. Бабель, В. Инбер, широкоэкранный Д. Бедный… Вошла лучисто-праздничная Лариса Михайловна Рейснер.

Праздничная, но не праздная – независимая. Сдержанно кивая головой то одному, то другому, прошла… к заведующему отделением. Заведующий говорил громко, часто щелкая языком, и шумел как целый базар. Слышно было, как прелестно смеялась Рейснер.

– Пойдем отсюда, – сказал мне Уткин.

А мне почему-то не хотелось уходить. Иосиф хитро прищурился: он меня понял. Хотелось еще раз увидеть, когда будет выходить Рейснер… Сколько о ней, оказывается, знал Уткин!.. Иосиф задумался. Потом вполголоса запел:

Плыви, мой челн, и в этом рейсе

линкор старинный не задень,

где, может быть, Ларисы Рейснер

Бессмертная проходит тень…

Из редакции выходит она. Я чувствую, что краснею. Иосиф замолчал.

– Я где-то ваш голос слышала, – повернулась ко мне. Краешком глаза покосилась на Иосифа. И ушла, больше ничего не сказав.

– Ка-ка-я! – с восторженной злостью сказал Уткин. Когда курьершу «Красной газеты» Клавдию Петровну отправляли с пакетом к больной Ларисе Михайловне, Иосиф Павлович чуть ли не на колени бросился перед нею.

– Клавушка Петровушка, – умолял он, – отдохните, а я за вас схожу.

Клава души не чаяла в Ларисе Михайловне, поэтому ни за что не уступала Уткину случай побывать у Рейснер.

Когда я готовил в набор «Гамбург на баррикадах», издание 1932 года, зашел ко мне в издательство «Молодая гвардия» Уткин. Он долго всматривался в портрет Рейснер.

– «Стихи о Прекрасной Даме» – у Блока. А если я так же назову стихи, которые посвящу Ларисе Рейснер? А?» (Л. Рубинштейн «На рассвете и на закате»).

Был, естественно, и другой полюс отношения к Рейснер. Некто Данилов, видимо обиженный Ларисой, писал ей: «Я себя еще 200-летним не чувствую, но все же, всё то, что связано с жизнерадостностью, мне как-то становится все более и более далеким – а когда я это вижу в других – меня это злит». В апреле 1925 года Лариса Рейснер написала «Заявление в партийную ячейку газеты „Известия“ о конфликте с редактором газеты Стекловым»:

«В январе 1925 г. я была привлечена редакцией „Известий ЦИКа“ в число ближайших сотрудников газеты. Принимая на себя эти обязательства, я предупредила т. Стоклицкого, что пишу редко, только тогда, когда есть в голове действительно серьезная мысль, что писать статьи о чем попало и как попало, лишь бы нагнать побольше строк, я не умею и не буду. На что мне было сказано, что никто не собирается делать из меня репортера, что редакция постарается использовать меня в том роде, где я всего сильнее – в очерке, дающем широкую картину быта, борьбы за увеличение производительности труда и т. п.

Все шло прекрасно, пока заместителем т. Стеклова и т. Стоклицкого не оказался т. Эрде – может быть, хороший товарищ, но имеющий весьма приблизительные понятия о том, что такое обязанности редактора. Не предупредив меня ни единым словом, он вымарал специально приготовленный для женского дня фельетон (так тогда назывались очерки. – Г. П.) «Старое и новое». Могу сказать, что за всю десятилетнюю работу в литературе никто и никогда на моих статьях не делал таких циничных и разухабистых резолюций, как т. Эрде. Статью без моего ведома носили в женотдел ЦК, откуда дело передали обратно на усмотрение редакции, найдя фельетон, быть может, не совсем подходящим именно к женскому дню, но, впрочем, написанным очень хорошо и отнюдь не еретически. Достаточно сказать, что этот фельетон идет в ближайшем номере «Прожектора».

С тех пор началась форменная травля. Из трех фельетонов, представленных за последний месяц: «Старое и новое», «Гетто» и «Мещанин», прошел только один и то в урезанном виде. Я бы охотно подчинилась приговору редактора, если бы знала, что он справедлив и беспристрастен. Но мне сообщил т. Стоклицкий, что т. Стеклов буквально не мог слышать моего имени после истории с Эрде. В ответ на всякое мое обращение он, по словам товарищей, кричал, что я ничего не делаю, что мною страшно недовольны все сотрудники и т. д. …

И в пять минут мне было заявлено т. Стоклицким от имени Стеклова, что с 1 числа я больше не состою штатным корреспондентом… В переводе на русский язык меня, все-таки не новичка в литературе и члена партии с 1918 г., без всякого предупреждения выбросили вон так, как в старое «доброе» время буржуа гоняли свою прислугу. Вдогонку мне было сказано, что я самый плохой сотрудник газеты, не выполняю нормы и т. д. Несколько слов об этой норме:

1) трудно выполнять норму, когда редактор в месяц вырезает по 800 строк,

2) на меня, очевидно, имея в виду мою партийность, навалили норму в 7000 строк, между тем ни в «Правде», ни в других наших газетах такой огромной нормы не существует,