Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [55]

в знакомом пирожке, бегу, охваченная в первый раз живым и горячим чувством близости, связанности, мучительного беспокойства и радости… И все это так и останется навсегда, наверное, для меня «водяным знаком»: чернеющие проталины бульвара, его совсем новое лицо (похудел после болезни и вставил зубы), звон проходящего трамвая, наши поцелуи и восклицание (потом) видевшей все нашей соседки: «Марья Николаевна, с кем это вы таким страшным целовались!»

Довольно неожиданно их разговор принял неприятный и почти фарсовый оборот. С характерной для него бестактностью Борис объявил Ирине, что, хотя он никогда не покинет ее мать, их отношения с Ольгой не могут продолжаться в том же ключе. Совершенно неподобающим образом он попросил шестнадцатилетнюю девушку передать Ольге, что они больше не могут быть вместе. Он убеждал Ирину, что ей нужно уговорить свою мать понять и принять эту новую реальность. Что прошло много времени, что в это время они оба много страдали, что она, несомненно, поймет: возвращение к тому, на чем они расстались, было бы «ненужной натянутостью». С невероятной бесчувственностью Борис объяснил Ирине, что Ольга должна освободиться от него и рассчитывать лишь на его преданность и верную дружбу. Он просто не видел для себя никакой возможности оставить Зинаиду, которая так хлопотала, выхаживая его после двух инфарктов. Следовательно, он должен пожертвовать ради нее своими личными чувствами, возложив их на «алтарь преданности и благодарности».

Ирина могла бы обоснованно спросить: где, в таком случае, его преданность и благодарность ее матери, которая ради него пожертвовала тремя драгоценными годами своей жизни, проведя их в аду? Но Ирина привыкла видеть в репертуаре Бориса «театральные представления» и не стала принимать это «странное поручение» слишком близко к сердцу. Она услышала в его просьбе «непосредственность,[322] наивную прелесть и вместе с тем несомненную жестокость» и проницательно решила пропустить ее мимо ушей. Знаком ее лояльности как Борису, так и матери было то, что она рассказала Ольге об этом разговоре на скамейке лишь спустя много лет после смерти Пастернака. Насчет будущего их отношений Ирина прагматично пожала плечами: «Сами разберутся! И они разобрались сами».

Столь же уступчивая по отношению к Борису и интуитивно чувствовавшая его тревоги, Ольга продолжала беспокоиться, что покажется ему изменившейся, другой. Она знала, что он боится перемен в людях, которые ему дороги. Борис даже отказывался повидаться с сестрой Лидией, которая хотела приехать к нему в гости в Россию, поскольку предпочитал сохранить ее в памяти как красивую молодую девушку, которую он знал в детстве и юности. «Какой будет ужас,[323] – как-то сказал он Ольге, – когда перед нами окажется страшная старуха и совершенно чужой нам человек».

Ольга предчувствовала, что Борис опасается увидеть «страшной старухой» и ее по возвращении из лагеря. «И вдруг он увидел[324] – я такая же. Ну похудевшая, может быть. Моя любовь и близость к Б. Л. всегда меня как-то удивительно воскрешали. Словом, разорванная разлукой, наша жизнь вдруг преподнесла ему неожиданный подарок – и вот вновь превыше всего «живое чернокнижье» горячих рук и торжество двоих в мировой вакханалии». Как и предчувствовала Ирина, когда тем апрелем Ольга вернулась в Москву, страсть, одиночество и чувство вины снова бросили Бориса в распростертые объятия ее матери.

VII Сказка

Воссоединившись после трех с половиной лет разлуки, Ольга и Борис были охвачены «отчаянной нежностью»[325] и решимостью оставаться вместе до конца жизни.

«Невозможно восстановить,[326] что и как говорил мне Б. Л. в эти удивительные минуты, – вспоминала Ольга. – Он готов был «перевернуть мир», «целоваться мирами».

Борис едва успел набраться сил, чтобы медленно подняться по ступеням в Ольгину квартиру, и в ее спальне они наконец смогли остаться наедине, чтобы снова обрести друг друга. Оказавшись в безопасности его объятий, Ольга прижалась головой к груди возлюбленного и, не говоря ни слова, слушала, как бьется его сердце. И потом всякий раз, как они встречались, она исполняла этот любовный ритуал. «Состариться ему, видно, было не дано». Их возобновившаяся после столь долгой разлуки привязанность стала более сильной и глубокой. Они просто не могли и не желали существовать друг без друга.

Доклад, составленный будущими издателями Пастернака Collins Harvill в 1961 году, позволяет оценить положение, в котором оказалась Ольга по освобождении:

«Положения людей,[327] которые при этих условиях вернулись к нормальной жизни после опыта тюремных лагерей, как правило, на Западе не понимают. Те самые власти, которые пытали их и разрушали их семьи, мгновенно сделались их неутомимыми благодетелями. Они обеспечивают бывшим заключенным реабилитацию в санаториях; они при необходимости дают им жилье, даже в центре Москвы; они заботятся о том, чтобы освобожденные устроились на адекватно оплачиваемую работу, а иногда – как в случае Ивинской – обеспечивают им помощь по дому. Взамен они ожидают от бывшего заключенного определенной доли сотрудничества: с одной стороны, воздержания от рецидива, жалоб и опубликования своего опыта, а с другой – жизнерадостного, позитивного и творческого отношения к советской реальности и, временами, маленькой помощи органам госбезопасности в исполнении их деликатных задач.