Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - [54]
На мой вопрос о судьбе того письма и тетрадки со стихами Ольга Всеволодовна сказала:
— Борины письмо и тетрадка со стихами были отправлены в мое дело в КГБ, а теперь должны находиться в ЦГАЛИ[205].
Ивинская продолжила:
Наступил март 1953 года, и изверг, 30 лет истязавший страну, уничтоживший миллионы ее ярких умов и талантов, «наконец сдох» (слова актрисы Любови Орловой). Меня освободили 4 мая 1953 года по ворошиловской амнистии. Вскоре я вернулась в Москву, где мне не разрешалось постоянно жить.
У Бори возникла какая-то боязнь первой встречи. Ему казалось, что я буду после концлагеря опустошенной и уродливой, а его преклонение перед красотой женщины было абсолютным. Волнение охватило меня, а Борю, как он мне позже сказал, пробирала дрожь, когда приближалось время нашей встречи у любимой скамейки на Чистых прудах. Я надела его любимое платье, которое, как рассказала мне мама, Боря не разрешил продать после моего ареста. Маму и детей спасла постоянная помощь Бориса Леонидовича. Он не забывал о моих близких, даже попав в больницу с инфарктом осенью 1952 года.
Я спешила на встречу с Борей. Повернув с Потаповского переулка к бульвару, перешла трамвайную линию Аннушки и сразу увидела издали Борю, вышагивающего у нашей скамейки. На ней он не смог поцеловать меня в тот последний вечер 1949 года перед арестом из-за мрачного типа, следившего за нами самым наглым образом. Мое сердце тревожно забилось, и я ускорила шаги. Боря, как от удара током, поднял глаза и застыл, словно завороженный. А затем бросился ко мне, обхватил, стал беспрерывно целовать, и слезы лились градом. На окружающих мы не обращали внимания, да и они, видимо, понимали, что происходило. Тогда многие возвращались из сталинских тюрем и концлагерей. А когда, обнявшись, мы пошли по аллее бульвара, Боря сказал:
— Знаешь, Олюшка, а ты стала еще краше.
Потом наступило наше удивительное измалковское житие, когда Боря молодел день ото дня, несмотря на его перламутровую седину. Его охватил небывалый творческий подъем. Написаны были одиннадцать стихотворений в тетрадь Юрия Живаго, по-новому создавалась вторая часть романа, и энергично изменялся перевод «Фауста».
Боря постоянно просил меня рассказывать о тюрьме и концлагере. Я делала это неохотно, невольно возникали картины человеческой низости, предательства и лжи во имя угоды «кумовьям» и наглому лагерному начальству.
Боря повторял, что это не должно забываться. Слушая мои печальные лагерные повести, Боря нередко плакал, нежно обнимал меня и тихо повторял:
— Как хорошо, что ты не сломалась, не озлобилась. Бог тебя сохранил для меня, и теперь мы всегда будем вместе.
В один из июльских дней он читал мне в Измалкове новую строфу перевода о первой встрече Фауста с Маргаритой:
— Это мои слова о тебе, Олюшка, — говорил мне Боря.
Каждый день стали появляться новые части перевода «Фауста». Боря радовался:
— Я опять говорю, Лелюша, губами Фауста, словами Фауста, обращенными к Маргарите: «Как ты бледна, моя краса, моя вина». Это все тебе адресовано. Ведь «Фауст» почти весь — про нас с тобой, я его чувствую всей дрожью жилок. Я знаю, что не успел написать Гете, и хочу это дать в переводе, даже отходя от текста оригинала.
В письме к Ольге Фрейденберг 30 декабря 1953 года Пастернак сообщал: «Мне удалось переделать чудовищную махину обоечастного Фауста, как мне хотелось».
Осенью 1953 года перевод «Фауста» вышел в свет, и Пастернак с гордостью рассылал его многим своим близким друзьям. Отвечая на восторженную реакцию сестры, восхищавшейся силой перевода, Пастернак написал ей 7 января 1954 года:
Я знаю, что много хорошего в переводе. Но как мне рассказать тебе, что этот «Фауст» весь был в жизни, что он переведен кровью сердца, что одновременно с работой и рядом с ней были и тюрьма, и прочее, и все эти ужасы, и вина, и верность. <…> Не хватило смелости отойти от буквы подлинника чуть-чуть больше в сторону на свободу. В остальном же все звучит и выглядит, как мне хотелось, все отлилось в ту форму, о которой я мечтал. <…> Я не могу ничего тебе сказать о том подпольном признании, которым балует меня судьба. <…> Мне ХОРОШО, Оля!
Ольга Всеволодовна показала мне книгу с переводом «Фауста», оформленную замечательными гравюрами Андрея Гончарова, с дарственной надписью-признанием Пастернака: «Олюша, выйди на минуту из книжки, сядь в стороне и прочти ее. Твой Боря. 18 ноября 53 года»[206].
На мой вопрос, почему Пастернак сделал такую надпись, Ольга Всеволодовна пояснила:
Художник Гончаров изобразил Маргариту в книге очень похожей на меня[207]. Когда я удивленно сказала об этом Боре, он ответил, что Гончаров «видел нас вместе несколько раз в театре и хорошо запомнил твою ясность и красоту. Он показывал мне несколько рисунков Маргариты, и я был доволен тем, как он тебя, Олюшка, представлял».
Пастернак написал сестрам в Англию обо мне, и затем мы обменялись письмами. Из письма в августе 1958 года, посланного Пастернаком сестре Жозефине: «Если хотите знать, какая Ольга Всеволодовна с виду, взгляните на страницу 190 книги, на Маргариту у окна, она почти списана с нее. Покажите эту иллюстрацию Жоржу, когда он вернется, чтобы он подтвердил вам сходство
