Лапти - [5]

— Что это болтают там наши, слышь: которы у вас тут старых жен побросали, с новыми невенчанны живут?

— Про кого это так говорят? — нехотя отозвался Степа н.

— Да так, болтают.

— Только один и развелся.

— А зачем?

Медленно и устало ответил ей Степан:

— А затем, что жить приходится в городе… Новые люди, работы много, а человека подходящего под рукой нет.

Прасковья поняла просто:

— Аль жена к нему не ходила?

Степан усмехнулся. Поглядел в окно, потом рывком ответил:

— Какой толк, что придет? Поговорить не с кем. О чем со своей деревенской поговоришь? Знамо: о просе, о нужде, кто женился, кто умер, когда корова отелится.

Не то дымом от Степановой папироски, не то чаем захлебнулась Прасковья. Поставила блюдце на стол, откашлялась и с замиранием сердца, почти не слыша своего голоса, прошептала:

— И ты, слышь… хошь завесть какую-то?

Степан удивленно посмотрел ей через голову, покраснел, сжал черные брови и обиженно ответил:

— Правда, делать вам там нечего, вот и болтаете. На мое место бы вас посадить.

Вздохнул. Сердито отодвинул всю закуску от себя и низко опустил голову.

У Прасковьи от жалости к нему помутилось в глазах. Она быстро пересела к Степану на диван, обняла его и стала гладить ему волосы, приговаривая:

— Степа, ты не серчай. Степа… Дура ведь я, аль меня не знаешь? И все мы такие… Думается нам… а тут слухи идут… Ты не сердись, ведь и так ты устал, я вижу… Погляди на меня, Степа… Дай мне свою руку, дай, я ее подержу… А что это она у тебя так дрожит, а?

…Отвыкла ли Прасковья спать вдвоем, или было тесно на кровати, но только всю ночь переворачивалась с боку на бок, закрывалась с головой и вновь сбрасывала одеяло.

А Степан — как лег, так, не повернувшись к ней ни разу, и уснул.

К утру, когда совсем рассвело, обняла его, сонного, целовала в жесткие усы, бритые щеки, что-то шептала ему, и он проснулся.

— Ты что не спишь? — спросил Степан.

— Да так…

— Чего так?

— Не спится мне всю ночь.

С закрытыми глазами жалась к нему и на ухо шептала:

— А ты что же… Чай, будет сердиться-то… Сте-оп…

Ласкалась, кладя его голову себе на грудь, жаркими губами целовала.

— Сте-оп, милый…

Степан поднялся и проговорил:

— Пора вставать, светло.

— И то, пора.

Когда встали и собрались, Степан сказал:

— Если пойдешь на базар, деньги в столе возьми.

— А ты разь не пойдешь со мной?

Мне срочно надо в уземотдел идти.

Постучалась и вошла хозяйка.

— Самовар готов, а вам, Степан Иваныч, записку прислали.

На конверте почерк знакомый.

«Степа, вчера ждала тебя, а ты не пришел. Потом я поняла, когда ты позвонил. Если хочешь — звони к Ракитиным. Я у них.

Катя».

Прасковья повязывала платок, гляделась в зеркало. Оттуда на нее глядел Степан. Улыбнулась ему, но взгляд у Степана был чужой. А когда обернулась, он уже взялся за ручку телефона и звонил. Звон этот напомнил ей вчерашний сон, сердитого писаря, тройку лошадей с колокольчиками.

— Квартиру Ракитиных! — прокричал Степа. — Я это… да… Сорокин. Позовите… регистратуру. Что?.. Да… Ничего… Может быть, сегодня… Так после обеда…

Повесил трубку, тоскливо проговорил:

— Делов… по горло.

Только сейчас заметил, что у Прасковьи перекосилось лицо и дрожали губы.

— Что с тобой?

Глядела на него огромными глазами и едва выговаривала:

— Сон… вчера… ригистра…

Степан впился в Прасковьино лицо.

— Ну?

— Жена приехала… не ходи…

— Ерунда тебе снится, — прошептал Степан, отворачиваясь.

— Степ, — схватила его за руку, — скажи, кто эта ригистра?

— Ты не поймешь. Давай чай пить.

Уселись за стол. Степан почему-то сам начал часто-часто говорить о хозяйстве, о сенокосе, о ребятишках. Прасковья слушала молча. И было странно смотреть на нее: она будто и слушала и не слушала. Уперлась в одну точку — туда, к столу, к книгам — и все всматривалась, и краснела, и бледнела, дрожали губы.

— Я к вам скоро приеду, — говорил Степан. — О лошади мы тогда…

Вдруг заметил… заметил невыразимый ужас на ее лице. Вот она резко встала с дивана, кошкой прыгнула туда, к книгам. Шарахнулся за ней Степан, хотел схватить за руку, но было поздно.

Стеклянными от страха глазами впилась она в роговую с белыми камешками гребенку, вертела ее в руках. Вопросительно вскинулась на мужа, а он, красный, как кирпич, только и успел пролепетать:

— Как же это она…

Спохватился и громко выкрикнул:

— Хозяйка бросает всякую… дрянь!

— Что тут? — вбежала толстая женщина.

— Зачем бросаете? Чья? — указал Степан на гребенку в руках Прасковьи.

— Вам Лучше знать, — передернув лицо, ответила хозяйка.

Прасковья, бледная, подошла вплотную к ней и, задыхаясь, спросила:

— Ваша гребенка?

Хозяйка отшатнулась, замахала руками.

— Никто у нас такой сроду не носит… Степан Иваныч, да разве вы… Ведь это…

Но увидела злые глаза и тяжело задышала.

— Может, наша… Ну-ка, я погляжу…

А Прасковья уже бросила гребенку на пол, придавила ногой, — гребенка хрустнула. Отшвырнув куски ее в угол, крикнула:

— Сволочи, сволочи все!..

Прасковья, закрыв лицо, хлопнула дверью и, судорожно трясясь и все крича «сволочи!», выбежала на улицу.

…Долго и бесцельно толкается Прасковья среди народа на базаре. И сама не знает, зачем ходит, что ищет. Оглушительно и отчаянно стучат кнутовищами в горшки горшечники, дробно грохают жестянщики, вставляя донья в ведра. Шумит и ревет базар на все голоса. Где-то играют на гармонике, поют песни пьяные бабы, кто-то кричит, ругается, и все это вместе шипит, клокочет, толкается и мелькает перед глазами Прасковьи.