Лаэрен - [21]

В сердцах я бью по стеклу, и Руминистэ вздрагивает.

— Я не виню никого, мне за них страшно. Что я ещё могу сделать, как ещё я могу причинить им боль — вот от чего я хочу защитить их. От себя самой!

Она встает и отряхивает платье.

— Хорошо. Тебе решать. Только знай — они тоже страдают.

Рум уходит, а я продолжаю пялиться в окно. И изредка мне кажется, что к стеклу тихо крадутся красные нити…

Ближе к вечеру опять приходит Арис. Она виновато жмётся у серой плиты, даже мяч её завис в воздухе и не слышно его насмешливых шлепков.

— Соби… Ты это… прости нас. Знаешь….

— Арис, забудьте про меня. Меня нет. Я виновата. То, что Рум вернулась, это случайность, не более.

Малышка неловко улыбается мне. Её серебристый глаз, не мигая, буравит меня. Прости, прости, прости…

— Я била тебя заслуженно. Мне было так больно… Так больно! Я хотела избавиться от этой боли! Но сейчас не поздно всё исправить, просто мы так были напуганы, как и в тот день, когда Златовласка…

— Арис, уходи. — Рычу я и отпихиваю малышку вон, из мирика. Ещё чуть — чуть и я прижала бы её к себе, эту маленькую чудачку с бутафорской грудью.

Меня нет…

Я в слезах ложусь и засыпаю. Потому как ничего другого не остается.

И мне снится сон.

Красные нити проникают сквозь окно, пугливо и не спеша. Кружат вокруг меня, как тогда, в палате Анжелики. Пританцовывая, я ласкаю их руками и счастливо смеюсь, а они щекочут меня.

Затем я выбираю одну из них, осторожно отделяя из клубка. Она небольшая, в отличие от остальных.

Как раз, чтобы накинуть на шею.

Обстановка во сне меняется. На письменном столе целуются две Руминистэ, а вокруг них танцуют кролики. За столиком сидит Анна Васильевна в высоком головном уборе и шипит на меня сквозь зубы. Рядом с ней высокая бутылка с непонятной надпись «самогон», Анна отпивает прямо из горла и начинает горланить на весь мирик песни.

Снова нити. Мой мирик расступается. Та, короткая нить, не уходит вместе с остальными, а трогательно обвивает запястье. Седоволосая моя врагиня бросается вдогонку за нами и пытается отобрать её, но нить лишь кусает её за пальцы, крепче прижимаясь ко мне.

А я иду и смеюсь, шагая по мёртвым мирикам Лаэрена. Проникаю в картинный мирик Котовски, и подхожу к ушастому. Он удивленно поворачивается на зов, и спрашивает, всегда ли я хожу как лунатик, во сне. Я улыбаюсь и прошу в ответ его зеркальце.

Он сопротивляется, пытается укусить, когда я сама начинаю забирать его.

Анна Васильевна гневно машет мне кулаком, а я вырываю у ушастого зеркальце — ключ и растапливаю его в ладони.

Котовски кричит в ужасе и просит вернуть скорее…

А я лишь улыбаюсь в ответ на его мольбу.

И сон переходит в сон.

Из расплавленного стекла я леплю ключ, похожий на ключ Руминистэ. Продеваю неспешно в отверстие нить и, завязав концы, одеваю на шею плачущего Котовски.

Сон переходит в явь.

Я в мирике Котовски. Он, плачущий, передо мной. Я, одевающая на шею его ключ.

Мама моя…

Мирик ушастого Виктора расцветает, становится похожим на яркий, радужный замок. Прожекторы становятся колоннами, в рамах появляются картины.

С рук его пропадают перчатки, а на голове появляется широкополая шляпа с пером. Такая красная, что режет глаза с непривычки. В картинном мире Котовски не было никогда ярких красок. Кроме Арис, разумеется.

— Откуда я здесь? — захлёбываясь от страха, спрашиваю я.

— Из пустоты, как будто не существует для тебя ни мириков, ни ключей. В облаке красных нитей.

Сглатываю слюну.

Страшно.

Я не контролирую себя, свои действия.

— Всё хорошо, Соби? — спрашивает меня Виктор, а я прошу в ответ повернуться.

Я хочу увидеть его имя.

Он нехотя поворачивается ко мне спиной, а на его шее пульсирует красная нить и сияет серебром имя.

Как у Рум.

«КОТОВСКИ»

И никаких шрамов, чёрных и уродливых.

Никакого отношения к миру ОТТУДА-УЖЕ ПОЧТИ ИЗВЕСТНО-ОТКУДА.

Теперь и Котовски свободен.

На какое то мгновение Котовски бледнеет, словно туманом растекается по мирику, а потом в судороге падает на белоснежные плиты.

— Я… я там умер, да? — испуганно смотрит он на меня, а я киваю. В том мире Виктора Бауэра уже нет.

Лишь мёртвая оболочка.

Он вздыхает и шепчет:

— Это хорошо, а я так боялся… я же на самом деле очень трусливый, Соби.

Я обнимаю его, глажу по лицу:

— Нет, Котовски, ты не такой. Ты очень хороший. Это я трусливая.

И улыбаюсь настолько ласково, насколько могу.

Остались лишь мы.

Арис, Лукреция, Велиар.

И я, которую все называют Соби.

Кто же я такая?

Не понять мне себя, непонятную. В переулках души я брожу. И простить себя, непрощённую, до сих пор за грехи не могу…

Может быть, я нечто умирающее и оттого притягивающее нити — жизни. Бывшие, затерявшиеся.

Может быть, придёт время, и я пойму всё раньше, прежде чем умру.

Ведь я пока единственная, кто может сделать это.

Я улыбаюсь и тороплюсь в мирик Велиара, розовый сад.

Иду мириться.

Всё хорошо, я поняла всё.

Бояться не нужно.

Белые лепестки роз в пятнах крови. Мне не привыкать. Я бегу по каменистой тропинке и ищу взглядом его.

Спешу на звук лязгающих ножниц, острых, как бритва. Из-за кустов наконец-то появляется он.

Одетый в залатанную школьную форму, такой одинокий и… любимый. Ветер ерошит его тёмные волосы, солнце не отражается в слепых глазах.