Ладья Харона - [5]

Nudus exii de utero matris. Нагим вышел я из материнского чрева. Нагим и вернусь в землю. Ибо мы ничего не принесли в этот мир, а потому ничего не унесем с собою за черные врата смерти.

* * *

Exii. Я вышел. Иначе: ушел в изгнание.

Красная гемма, едва попав под солнечные лучи, мгновенно темнеет.

Связь, которую с самого рождения мы имеем с заброшенностью, с водой, с отсутствием, с потерями, с надеждой, с мраком, с одиночеством, становится еще прочнее всякий раз, как очередной умерший падает на обочину нашей жизни. Заброшенность — вот глубинный пласт нашего сознания. Мы обделены радостью, которая еще не имела — возникнув в нас сразу после того, как мы увидели солнце этой земли, — памяти, в которой можно было бы черпать воспоминания о себе.

Глава X Ад

«Что есть ад? — вопрошал Массильон[14]. — Отсутствие Страшного суда. Что означает отсутствие Страшного суда? — Нераскаянность». «Это самые страшные слова Священного писания! — восклицал он. — Они написаны в Евангелии от Иоанна, VIII, 21, где Бог возглашает: „Ego vado, et quaeritis me, et in peccato vestro moriemini“ (Я отхожу, и будете искать Меня, и умрете во грехе вашем). Вот что пророчит Евангелие: утрату Господа, смерть Господа и, как следствие, окончательная безнаказанность за грехи. Что есть утрата Бога в веках? — Одиночество. Что есть последняя нераскаянность во днях? — Ад».

Глава XI Кардинал Мазарини [15]

Его терзали такие острые боли, что временами он терял способность здраво рассуждать. Именно такими словами кардинал Мазарини ответил королеве-матери, когда она осведомилась о его самочувствии. Собственно говоря, это и есть нераскаянность, овладевающая душою Мазарини. Он сам сказал Льонну 1 ноября 1659 года:

— Я так измучен, что не в силах более терпеть.

Бриенн писал: «Накануне бракосочетания Людовика XIV с инфантой Испанской, назначенного на 18 июня 1660 года, королева-мать, придя навестить кардинала в его спальне, спросила у первого министра двора, как он себя чувствует.

— Плохо.

И тут же, не добавив ни слова, он откинул одеяло и медленно свесил с кровати ногу, обнаженную до самого бедра. Бриенн рассказывает, что в эту минуту он походил на Лазаря, встающего из могилы. Его нога, иссохшая и синюшная, была сверху донизу густо усеяна белыми пятнами с багровыми вспухшими краями и выглядела так ужасно, что королева невольно вскрикнула. С этого дня кардинал проводил свои дни в постели, уже не вставая. Даже в карету четверо слуг вносили кардинала прямо на тюфяке, а там укладывали на другой, кожаный, набитый шерстью. 6 февраля 1661 года стоял сильный мороз. Случилось так, что в покоях кардинала начался пожар. Бриенн бросился в спальню к своему хозяину. И столкнулся с капитаном гвардейцев кардинала, который нес больного на спине. Мазарини вопил во всю глотку от страха. Бриенн говорил после, что он был похож на Приама, коего Эней выносил на себе из пылающей Трои. Нашли свободную кровать, уложили его. Он все еще дрожал от ужаса, охватившего его при виде горящих занавесей. „Казалось, на его лице уже лежит печать Смерти“, — пишет Бриенн. Чтобы отвлечь кардинала от страданий, из-за которых он не находил себе места, его носили в кресле, на сложенном вдвое тюфяке, по комнатам дворца на улице Ришелье. Он призвал к себе двенадцать докторов с тем, чтобы они обследовали его и нашли средство облегчить его муки. В конце консилиума он подозвал Гено и спросил:

— Гено, сколько мне осталось жить?

— Два месяца, — ответил врач.

— Весьма благодарен вам за откровенность, Гено, вы поступили как истинный друг.

И тотчас же возненавидел Гено. С этого дня кардинал забыл о пережитом страхе, — его вытеснил другой испуг. „Гено это сказал! Гено это сказал!“ — твердил Джулио Мазарини, и из его глаз катились непрошеные слезы. На следующий день после консилиума врачей Луи де Бриенн увидел, как слуги носят кардинала в кресле из залы в залу, а затем по галерее, чтобы он мог полюбоваться своими картинами. Заметив молодого человека, Мазарини сказал:

— Подойдите, Бриенн. Не прячьтесь за дверью. Я всего лишь мертвец, который не представляет опасности для окружающих, разве что они заразятся моим страхом.

Двое гвардейцев стояли перед ними с факелами в руках.

Кардинал добавил, со слезами обращаясь к Бриенну:

— Взгляните на этого чудесного Корреджо! Взгляните на этого сумрачного Рембрандта! Взгляните на эту Венеру, написанную Тицианом! Взгляните на этот „Потоп“ кисти Аннибале Карраччи! Вот самое прекрасное из того, что я любил. Ах, друг мой, Гено это сказал! Видите ли, друг мой, мне никогда не приходило в голову, что, уходя в мир иной, нужно будет расстаться не только с жизнью, но одновременно и с красотой».

Глава XII Nekhuya [16]

Геракл, Адмет, Дионис, Орфей, Тиресий, Ахилл[17] — все они спускались в ад и вернулись оттуда. А вернувшись, рассказали о том, что увидели. Как могли, с трудом подбирая слова, описывали они встреченные там и вызывающие трепет лица, изначальный черный свет, сострадательность, свойственную античности. Иисус сошел в ад, как и все другие герои. Однако нам ничего не известно об аде со слов Иисуса. Это единственный герой, у которого не достало сил или мужества поведать живым о своей встрече с мертвыми.