Ладушкин и Кронос - [12]

Жил Соркин в довоенном двухкомнатном доме с высокими потолками, верандой и хозяйственными постройками во дворе. По комнатам бегал его сын Мишка в пластмассовом шлеме, с саблей наизготовку. Размахивая ею, он подскочил к Ладушкину:

— Ты уже видел нашу времянку?

— Нет. Зато я видел тебя. Эка невидаль, времянка! А вот ты — чудо! Ладушкин подхватил мальчишку под руки и посадил себе на загривок. Мишка восторженно завизжал.

— Знаешь, почему ее зовут времянкой? — спросил он, вволю покатавшись на Ладушкиных плечах. — Потому что там проживает время.

— Ты хочешь сказать, живут временно?

— Да нет же! — воскликнул Мишка. — Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.

— А ну, брысь отсюда, — цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.

— Забавный малыш. — Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.

— Между прочим, этот малыш прав. — Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.

— То есть? — не понял он.

— Насчет времянки. — Веня усмехнулся. — Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь… — Он снизил голос. — Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает… Идем.

Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.

— Смотри!

Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами — и это было невероятно! — стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.

— Что за кинематограф! — наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.

Веня мрачно смотрел на него.

— Не узнаешь?

— Ночь, звезды… Да что это?

— Звезды… — передразнил Соркин. — Это-же его глаза!

— Чьи?

— Кроноса.

— Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, — сказал Ладушкин, слегка запинаясь, — но объясни по-человечески, что здесь происходит?

— А то! — вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. — То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое — инженеро-философ!

— Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.

— А мне плевать на это, пока там сторожит он, — кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.

Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.

— Из меня лезут стихи, — растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:

В утонченной злобе и коварстве,

Разрушая лица и мосты,

Смотришь, как в твоем мгновенном царстве

Мы растим духовные цветы.

Верим: не усохнут, не завянут,

Под косой твоей не упадут,

Злобный Кронос! Берегись, восстанут

Твои дети — и тебя сожрут!

— По-моему, неплохо, — оценил Веня. — Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. «И тебя поймут!»

Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.

— Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?

— Нет, но достану. Как дела?

— По литературе опять схватил «банан». Мама собирается нанять репетитора.

— Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.

— Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.

— Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?

— Нет. Я научился давать сдачи.

— Мда… Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!

— Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.

— И что ты сказал?

— Правду.

— А она?

— Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.

— А ты?

— Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.

— Это как понимать?

— У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.

— Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.

Он дописал в коленкоровый блокнот стихи и стал приводить в порядок результаты опроса соседей и знакомых по поводу их представлений о времени.

— Год у меня похож на шляпу, — сказала старуха Курилова. — То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.

Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого — ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним — получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса — вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство — уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это — существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.