Ладожский лед - [33]

Казалось, она иногда летает и висит в воздухе, как и Саша, который ускользал из дому на своем велосипеде и порхал на нем дни и ночи, смешной Саша, прекрасный Саша. Как я помню мокрый асфальт платформы, высыхающие лужицы, влажную, пахучую землю, светлое небо и спелые облака, такие, такие свежие, будто все состоят из черемухи, и Саша на своем велосипеде кружит и кружит возле платформы: мы встречаем своих, они должны приехать из города и привезти всякую всячину — и арбузы, и вишни, и много-много всего; в небе поет жаворонок, кружит-кружит над нами, как хорошо, легко дышать и видеть его, Сашу, который тоже летает и поет какие-то смешные свои песенки. Но нам и без песенок смешно, нам все равно смешно — от одного вида смешного щенка, оттого что поезд вот-вот подойдет и выйдут взрослые — и мы идем, идем, нет, бежим, кидаемся их встречать — таких вот, нагруженных рюкзаками, сетками, сумками, пакетами, из которых торчат помидоры и арбузы, арбузы, великолепные арбузы, полосатые и прекрасные арбузы — самое любимое на свете пиршество, арбузный дух — прекрасный, дух свежести и торжества лета, солнца, тепла и радости. Мне так хочется, так хочется, чтобы мама привезла арбуз яркий и сладкий, он мне нужен во что бы то ни стало теперь, летом, когда так жарко, когда арбуз напоминает город и ни у кого нет арбузов, — нет, мне не нужен арбуз одной, мне нужно, чтобы все радовались кругом маме и тому, что она привезла, притащила на себе, мне не нужно в одиночестве ничего, только вместе — всем и радоваться. И мама приезжает, идет по платформе, а я кидаюсь к ней, и вся моя радость — ей одной, все ликование, все-все нарассказать: сколько грибов, сколько всего, как выглядит человек, что приехал, и мама слушает — не слушает, видит и не видит всех нас, рада и не рада тому, что мы бежим ее встречать, потому что уже устала от дороги.

* * *

Мамины заботы были всегда далекими, у мамы был свой азарт, и тоже грибной, а у нас — свой, маме надо было вести всех в лес на свои места и там, в большой трущобе, в страшных, непроходимых для нас местах, находить целые мосты грибов, как у нас говорили в селе, — и в самом деле по грибам ходили, казалось можно перейти вброд, так они были велики и мясисты — черные грузди и белые и рыжики, красные кисти брусники, мясистые и сладкие, — где это сейчас, есть или нет, там, на делянках, далеких-далеких, как тогда казалось — непроходимых, ужасных, таких огромных, что провались и не вылезешь никогда, и не выплывешь из болота, только если вытащат, но были эти мосты грибов. Мне не найти теперь не только мостов, но и самих мест, хоть я ходила туда, и не раз. Ах как было обидно не найти, не увидеть, не приметить и грибов, когда другие — все — находили, несли, даже еле тащили корзины, набитые и не только одними подорожками и всякой мелочью, но настоящими груздями — и черными и белыми груздями.

И мы их находили — прекрасные грузди из-под листьев, то есть запрятавшиеся так, что никакими силами не увидеть простым глазом, только грибным глазом, наметанным, как у мамы.

— Вот видишь, вот гриб, — говорила она, — найди его, я вижу…

— Где, где?

Я обшаривала все кругом, никаких грибов не было видно, только маленькие бугорки, только листья, чуть вздыбленные над шляпкой, и мама тут же палкой ворошила листья, и они показывались — грибы белели своими шляпками, толстой мясной плотью. Грузди, и сыроежки, и целые моря поганок. Ныне хоть бы видеть эти моря поганок — все поганки перетоптаны и сшиблены ногами, все шляпки их сбиты, да и мох тоже.

Воздух первозданный, которым никто никогда не дышал, вода, которую не пили, мох, который рос и рос, трава, по которой не ходили. Где все это? Где веселые полянки, пахучие и светлые, где? Далеко-далеко, там где-то, вне поля нашего зрения, доступности. Мы, скучные люди, любители комфорта и удобств, все ждем чуда возрождения себя и всех детских восторгов, которые исчезают со временем, пропадают и куда деваются? В никуда.

* * *

Человек из машины просто был другим, не таким, как мы, он так пугал нас и манил в одно и то же время, так страшил и так тянул к себе, смешил нас и удивлял. Сильный и такой беспомощный, такой странный — валился нам на голову с сеновала, так что мы должны были его тащить на себе, и в то же время прекрасно мог забраться на этот сеновал — нашел же его и спал. Мог спасать Раю и в то же время не мог иногда и шагу сделать без нас — и он потянул Раю с тайно неудержимой силой, она полетела за ним, не думая о том, что будет дальше, что вообще кругом произойдет, — лишь бы с ним, и все тут, и летит, летит за ним, как в воду, как бежала с нами на мельницу, прогоняла от себя своих близких и уверяла всех, что может, может жить и одна с Сашей. Теперь он был для нее взрослым, он следил за ней.

Всей своей юностью и живостью Саша чуял, что Рая теперь может сделать все — назло всем и себе самой, — что хочет, потому что человек этот — странный, ведает все и может сотворить нечто такое, чего никто не может. Он и волшебник, и в то же время ничто совсем, он и ведает и не ведает, он и силен и слаб. Саша знал точно, что он просто морочит всем голову, и только, считал, что все это для Раи и делается, но Рая знала свое и готова была с ним, за ним куда угодно, хоть на смерть, а Саше не хотелось ни смерти, ни даже страданий, ему хотелось всего, он был так полон своим счастьем жить на свете и все еще увидеть.