Ладожский лед - [20]

Скажем, спроси Бобрикова, любит ли он сыр, он тотчас схватит что так спрашивали ханжу, и ответит, что знает Козьму Пруткова, но не любит плоских острот и прочего, что он любит, скажем, Артура Хейли или еще кого-то там. И еще Бобриков не любит восторженного, сентиментального, ничего такого-этакого и склонен к любым быстрым выводам: скажем, кто плохо моет полы, тот и плохо делает все, даже решает задачи. Ему не придется долго размышлять над тем, что и кто может: он сразу видит всех насквозь — так ему кажется, так он считает.

Мы говорим о велосипедисте, и он замечает, что у него, велосипедиста, бараний взгляд, особенно когда он глядит на Валю. Так и говорит, что тот: «Смотрит на Валю как баран» — Валентина Прекрасная задела его, он в ревности, хотя, боже ты мой, что можно сказать о таком тонком и деликатном предмете, как увлечение Бобрикова! Кто может сказать, что он — вот он — в бобочке, новой и опять модной, он, слегка склонный к тучности, он, директор ателье проката или кандидат наук, разведенный и не желающий жениться, он, веселый и выспавшийся Бобриков, который никогда не закурит, не напьется, не потеряет достоинства, он, любитель изящного чтения, противник бурных чувств и страстей, он, определивший себя, что будет жить вечно, ну, хоть не вечно, то до ста лет, объездит весь мир и увидит все галереи, все дворцы и храмы, выкупается в океане, в горах будет спать, дыша чистейшим воздухом, снегом, он, резиновый человек без возраста, без смещений, он действительно не вечен. Он проживет, и я приветствую его.

* * *

Ах, что там страсти и самосожжение, искусственное искусство, когда есть на свете трава, земля и судаки! Ведь есть судаки в Ладоге, натуральные судачки, не то что форели, которых, как индюшек, раскормили до размеров лещей разной городской пищей, от которой форели потеряли свой вкус и стали ни то ни се, даже рыбой не пахнут, а скорее индейкой, а судак в Ладоге прекрасен, пахнет судаком, водорослями, чистой водой. И утка пахнет уткой, а боровая дичь пахнет лесной ягодой и хвоей, шишками, живой, натуральной природой, которую не воскресить, только можно сохранить, а пока здесь, на Ладоге, она еще и сама жива-живехонька, ее и сохранить легко. Она жива, и велосипедист — все они, жители окрестных сел, те, кто ловит еще судачков, они все инстинктивно поддерживают это, как сами зверьки и рыба, что живут тут.

Мы все едем с Бобриковым в вагоне, читаем себе, но меня гложет вдруг мысль о том, кто же Бобриков. Кто он? И так хочется навести разговор на то, чтобы он сам рассказал все об этом.

А он не желает никаких откровенностей. Всем своим видом он говорит, что он — это он во всех своих ипостасях, и меня так и мучит мое простое любопытство узнать. Без всяких околичностей спросить, да и все. Ну и спрошу, вот и спрошу. Он глядит на меня своими телесными глазами (они будто бы голубые, а на самом деле водянистые, но не мутные, а просто цвета бесцветной воды), глядит на меня и не говорит. А я знай выспрашиваю:

— Так вы инженер?

— Не-ет, — ответ, как молчание.

— Преподаете?

— Ну нет, — ответ, как брань.

— Может — пишете?

— Пи-и-шу? — ответ, как выстрел.

— Так что же вы?

— Не что, а кто, — достойный ответ, но тут сразу возникают всякие подозрения и всякие догадки: может, вор или, напротив того, может, деятель большого масштаба, может… нет — кто в самом деле!

— Знаю, вы — скульптор!

— Ха-ха-ха, — вот так смех!

— Тогда вы, вероятно, шахтер.

— Точно, — ответ благодушный.

Так темно отвечают продавцы на курорте, когда их допекают ради того, чтобы попросить о чем-то, так они отвечают — уклончиво и со смехом, чтобы не навязывали знакомство.

А и вообще принято у нас говорить темно и уклончиво — очень хороший тон говорить темно и осторожно. Говорить-молчать — хороший тон, а сказать прямо — поди ты, разве же можно, разве так говорят! Ни в коем разе. Говорить-вилять, говорить-хитрить, отвечать вопросом на вопрос. Господи, до чего это утомительно, а сказать так, чтобы слово взорвалось, сказать нарочно — ни в коем случае.

А Бобриков говорит изысканно. Он очень выбирает слова, он очень осторожен. Ахти! Ни в коем случае он не станет откровенным, ни с кем, ни в коем разе. И он все время учит, как надо говорить — не только слова выбирать, а то недавно я в бюро ремонта сказала, что автомат не работает: «Он съедает монету!» — уж на что избитое выражение, а мне резонно ответили: «Научитесь выражаться, говорить по-русски!» — «Как еще по-русски?» — кипятилась я. «А так — выражайтесь осторожнее». — «Это для телефона оскорбительно?» — спрашивала я, но мне отвечали гудки отбоя.

Нельзя у нас выражаться, надо постоянно говорить красиво, красивыми словами, иначе не желают слушать, а уж коли пошло дело о косноязычии, то не дай бог!

Кос-но-язычие, тот непреодолимый напор слов, который готов выкрикнуть, выплеснуть, вылить, то состояние одержимости, неостановимости, род шаманства, когда что-то говорит за тебя, — это уж всем тяжело слушать, этого никак нельзя, а толково, внятно, с юмором, размеренно, просто и лучше — изысканно, как Бобриков, изысканно. Подбирать слова, подбирать выражения: