Лачуга должника - [46]

Поднявшись по узкой винтовой лестнице в термотамбур и размагнитив гермощит, мы с Павлом входили в небольшое помещение с прозрачными овальными стенами. Приняв от сменяемых нами товарищей вахтжетоны, мы усаживались в принайтовленные к полу кресла. Перед каждым был пюпитр со светящейся курсовой схемой и двумя клавишами; на зеленую полагалось нажимать каждые десять минут, на красную следовало нажать в случае появления в окружающем пространстве чего-либо неожиданного. Здесь стояла полная тишина. От курсового табло исходил неяркий фосфорический свет, а за прозрачной броней "пенала" простиралась тьма, черное ничто, кое-где пронизанное звездами. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, приняв вахту, мы с Павлом несколько минут молчали, подавленные и ошеломленные. Первым приходил в себя Паша, и каждый раз изрекал какой-нибудь стишок вроде нижеследующего:

Подойдет к тебе старуха, В ад потащит или в рай - Ты пред ней не падай духом, Веселее помирай!

Слово за слово, у нас затевалась беседа.

Именно во время этих вахт Белобрысов был со мной предельно откровенен, если можно назвать откровенностью его ностальгические вымыслы о самом себе, в которые он, видимо, верил и хотел, чтобы поверил и я. И надо признаться, что порой он так ловко подгонял "факты", строил из них такие квазиреальные ситуации, что речь его звучала убедительно..В то же время я сознавал, что если поверю - значит, я сошел с ума.

Но, повторяю, одно было для меня несомненно: в лице моего друга пропадает недюжинный писатель. Однажды я сказал ему:

- Паша, я тебе советую: когда вернешься на Землю, возьмись, говоря фигурально, за перо и напиши историко-фантастический роман с бытовым уклоном. Я уверен, его не только на все земные языки переведут, но еще и астрофицируют.

Грустно покачав головой, Белобрысов ответил:

- Нет, прозаика из меня не получится. А графоманом быть не хочу, графоманы - это письменные сумасшедшие… Стихи я когда-то писал, это правда… Эх, Степа, кем я только не был: и поэтом, и кровельщиком, и затейником, и сантехником… Тридцать три профессии сменил. Может быть…

- Постой, постой, Паша,- перебил я его.- Ты говоришь: "был" поэтом. Разве можно быть поэтом, а потом перестать быть им?!

- У меня случай особый,- ответил Павел.- Как ты думаешь, вот если бы Пушкину или там Гомеру, когда они были в юном возрасте, сказали бы: "Ты проживешь миллион лет",- стали бы они великими поэтами?

- Но они и проживут миллион лет! - отпарировал я.- То есть их стихи.

- Вот именно, их стихи. А если бы сами эти авторы получили достоверную уверенность в том, что просуществуют физически миллион лет,- стали бы они великими?

- Это сложный вопрос,- начал я размышлять вслух.- Миллион лет - это почти бессмертие. Возможно, у поэта, убежденного в своем телесном бессмертии, может возникнуть тенденция к "растяжению" или к пунктирному распределению во времени своих творческих возможностей. Он может утратить уверенность в том, что сумеет "охватить" своим талантом такой гигантский объем событий и перемен. Впрочем, все это голая схоластика.

- Для кого голая схоластика, а для кого - печальная реальность,- возразил мне Павел.- Честно тебе скажу: с той поры, как я стал миллионером, дарование мое пошло резко на убыль. Вот я теперь стишками иногда говорю - это осколки моего разбитого таланта.

- Час от часу не легче! - воскликнул я.-То ты обвиняешь себя в братоубийстве, то заявляешь, что ты миллионер какой-то!..

- Я миллионер в том смысле, что проживу миллион лет,- если, конечно, не случится чего-нибудь такого…- с полной серьезностью ответил Белобрысов.

14. ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ГЛАВА

Уважаемый Читатель, я чувствую, что настало время предоставить слово самому Павлу Белобрысову. Но прежде - небольшое предисловие.

После того как в 2124 году Алексей Строчников опубликовал свой нашумевший роман "Аякс и Ма-руся", в мировой литературе возникло понятие "двуединый роман" (или "роман в романе"). В наше время у Строчникова немало последователей, и недаром десять лет тому назад литературовед Альфред Ренг выдвинул свою "Теорию яйца", согласно которой каждый роман отныне должен состоять из "белка и желтка", то есть из двух повествований, ведущихся в двух разных стилевых и хронологических планах, но объединенных единым замыслом ("скорлупой"). Ренга поддержал известный критик Замечалов, попутно не без ехидства напомнив в своей статье, что один русский писатель, живший и работавший в Ленинграде, уже в последней четверти двадцатого века осмелился предпринять нечто подобное.

Я не писатель. Но я тоже "осмелюсь". Не из подражания литературной моде, а чтобы соблюсти документальность и фактологическую последовательность в описании характера Павла Белобрысова, я вынужден вложить в свое повествование "желток" - то есть все то, что Белобрысов сам поведал мне якобы о себе самом.

Напомню, что память моя равняется 11,8 по шкале Гроттера-Усачевой и из 100 процентов устной информации я усваиваю 97. Однако, учитывая кривую временной утечки по формуле Лазаротти, смысловая точность моего пересказа будет равняться 88 процентам. Что касается стилевой достоверности, то она будет ниже смысловой на 6,4 процента. Это объясняется тем, что не все архаические выражения поддаются расшифровке, а также и тем, что порой Белобрысов вставлял в свою речь слова, которые нельзя воспроизвести в печати.