Лабиринты судьбы - [8]

Кирилл уехал к занедужившей матери, и страдания мои как-то зарубцевались, лишь нет-нет да вскинется у сердца саднящая, необъяснимая тревога.

Я часто вспоминала Кирилла, мысленно прослушивая и разбирая все наши разговоры.

— Умей взглянуть на себя чужими глазами, — решительно втолковывал он мне, — но не просто чужими, а отстраненно-беспристрастными. Так, будто ты врач, и все твои болячки не имеют к тебе совершенно никакого отношения. Они чужие.

— Но так не бывает, — возражала я. — Если болит у тебя, то болит именно у тебя, а не у какого-то мнимого пациента. Разве можно, наблюдая, как рушится твой мир, предположить, что это как бы и не твой мир. Когда все рассыпается и начинается хаос…

— Хаос не начинается. В мире все подчинено порядку. Начинается паника. Вот она-то как раз и губительна. Она дезорганизует и опустошает. Собери свою волю в кулак, и ты увидишь, что на самом деле нет безвыходных ситуаций. Но если уж событие заворачивается так круто, что ты не в силах изменить что-либо, измени свое отношение к нему.

Я понимала, что это не его откровение, что этой мысли уже много-много лет, но, возможно, она и есть предел познания человеком всех законов бытия.

— Да, — согласился Кирилл. — Я не претендую на авторство. Но узнать что-либо еще не значит — постичь. Понимаешь? — Он почесал затылок, как первоклашка, решающий сложнейшую философскую проблему цивилизации. — Я в твои годы тоже частенько думал об этом, а вот осознал лишь недавно… До этого надо дорасти, что ли. Не возрастом, понимаешь? Не количеством прожитых лет. Господи, как же попроще? — Он отвел глаза, сосредоточившись на какой-то таинственной точке в пространстве, и медленно продолжил:

— Мудрость, конечно, приходит с жизненным опытом… Только вот… Жизненный опыт — понятие относительное, и зависит он не столько от возраста, сколько от способностей души, что ли… Впитывать истину и не забывать о ней, а аккумулировать в себе. Понимаешь? И любое событие воспринимать сообразно его значимости… Понимаешь? — Он беспомощно смотрел на меня своими зелеными глазами.

— Нет, — отвечала я, пряча эти выкладки в самый дальний ящик памяти, убежденная, что наступит день, и мое бестолковое неведение сменится внезапным постижением глубинного смысла его слов.

На уровне подкорки я чувствовала его правоту, потому что сплошь и рядом мне встречались по-детски наивные старцы и дети, похожие на тысячелетних халдейских мудрецов-звездочетов.

В тот достопамятный день мы объездили пол-Закарпатья. Пообедали в маленьком ужгородском ресторанчике, насладились ореховым мороженым в привокзальном кафе Свалявы, поужинали в мадьярском Берегове и, заглянув в приграничный Чоп, возвратились домой, в вечереющий полумрак Мукачева.

Я вновь вышла из машины за квартал от дома, обогнула притихший детский сад и увидела мать. Даже силуэт ее источал горькую неприкаянность.

Она не ругалась, не плакала, она вообще ничего не говорила, но, когда я поравнялась с ней, она просто пошла рядышком. Мать молчала, судорожно заглатывая очередную порцию воздуха. Казалось, ей с трудом удается протолкнуть живительный глоток кислорода в легкие, а затем выплеснуть обратно, вместе с мучительной безнадежностью.

Мы пошли рядом, изо всех сил бодрясь и не подавая виду, что обе чувствуем непоправимость происходящего. И вроде бы все образовалось, выровнялось, но что-то неверное, зыбкое поселилось в нашем доме.

Я натужно улыбалась, вежливо рассказывая о своих школьных делах. Однажды попробовала излить душу, но слова оказались вязкими, и я без вдохновения скомкала неудачную попытку, закрылась и больше не проявляла порывов к сближению.

А весело и беззаботно щебетать на кухне за вечерним чаем, делиться полушепотом своими сокровенными девичьими тайнами, просить совета в сомнениях и доверять свои вдохновенные мечты родителям я уже не могла.

Даже к обеду я стала преднамеренно опаздывать, чтоб в одиночестве, когда они уйдут на работу во вторую смену, поесть, не подвергая себя лишний раз мучительному потоку обоюдного лицемерия.

— Ирочка, я приготовила твои любимые голубцы, — встречала меня мама, с усилием сохраняя маску праздничного благополучия.

— Спасибо, — отвечала я.

— Ты задержалась? — задавала она риторический вопрос, надевая плащ и пряча в сумку зонтик.

— Класс убирали, — врала я, — и автобусы к тому же… Ты ведь знаешь.

— Да, — соглашалась мама. — Что-то в последнее время ходят из рук вон… Ну, побежала! Опаздываю!

— Давай, — провожала я ее на лестничную площадку и, заперев дверь, обессиленно прислонялась к стене, вслушиваясь в удаляющиеся шаги.

Школьные заботы, уроки музыки, тренировки в бассейне отнимали у меня почти все время и силы.

Единственное удовольствие, которое я позволяла себе, это чтение поэтических сборников. Вначале я читала все, что попадалось мне под руку, но эта неразборчивость быстро набила оскомину, в то время как наслаждение высокой поэзией дарило мне чувство неописуемого восторга.

Я стала посещать центральную библиотеку и просиживать в читальном зале, находя в затрепанных книжках с пожелтевшими листками и аккуратно реставрированными обложками то, чего мне не мог дать никто из окружающих.