Лабиринт (сборник) - [18]

В разгар вечера оркестр заиграл фокстрот. Загадочная «Рио-Рита»… Туфельки на первых в жизни высоких каблуках уверенно скользят в такт по зеркальному паркету… Губы застенчиво тянутся к губам… Танго и первая любовь на выпускном:

«Ах, эти чёрные глаза меня пленили, их позабыть не в силах я, они горят передо мной…»

Мальчики впервые надели пиджаки, повязали модные галстуки и, стесняясь своей взрослой одежды, на виду у родителей и учителей небрежно курят в школьном дворе свои первые в жизни папиросы. «Казбек» или «Северная Пальмира» – кто вспомнит теперь? Они стали взрослыми. Девочки – как невесты. Кружатся в белых праздничных платьях.

А какой красавицей стала Машенька! С копной медных непослушных волос, с загадочным медовым взглядом. В кремовом крепдешиновом платье она казалась королевой вечера. А как она танцевала! Было так легко на душе в эту июньскую летнюю ночь. Но как приговор для всех и для каждого, кто жил в тот день и час в 41-м – «Завтра была война».

Об Этом ещё никто не знал. Не знал гроза всех пацанов Валера Мельник, что очень скоро станет связным у партизан. И будет схвачен немецким патрулём в квартире одноклассницы и повешен на городской площади, где всегда назначали свидания мальчишки и девчонки довоенных лет. Не знала молоденькая учительница немецкого Ниночка, что будет работать в оккупации переводчицей у немцев, а потом будет расстреляна в 44-м, как предатель Родины. Не знал солидный пожилой завуч школы Николай Николаевич, что станет заместителем бургомистра города и потеряется в потоке изменников на чужбине.

И даже любимец школы, молодой красавец военрук Виктор Морозов, ничего не знал о предстоящей войне. Это было скорее совпадение, чем предвидение. Но он вдруг, неожиданно взял слово и обратился к выпускникам:

– Вам придётся воевать. Дорогие мои мальчики и девочки, берегите себя на этой войне… Вернитесь живыми. Война будет страшной и беспощадной.

На мгновение наступила пугающая тишина. Виктор Морозов тогда не знал, что погибнет героем в неравном бою совсем скоро – в декабре 1941-го, в день своего 30-летия.

В тот последний мирный вечер ещё все были вместе. Ещё все были живы.

* * *

Уже через несколько дней фашисты бомбили город. Первые погибшие, первые раненые, первые беженцы… Призывные пункты, проводы на фронт… И слёзы, слёзы, слёзы. Маша с комсомольцами города каждый день ездила «на окопы». Окопы рыли лопатами вручную. В конце дня ладони были стёрты до открытых ран, но надо было успеть. Никто не жаловался. С окопов возвращались домой поздно вечером. Чёрные от усталости, в пыли и земле, еле стояли на ногах. Но утром ровно в 6:00 отходил дачный поезд, и они опять выезжали в окрестные районы, помогая солдатам строить укрепления.

Осознать новую реальность войны каждому пришлось в одиночку. Так встречают неожиданный ураган, смерч, тайфун, землетрясение. Через свою боль, свою вскипающую от ненависти кровь… Свои рвущиеся от страданий нервы. Это, как боевое крещение, после которого ты уже другой, не тот, которым был раньше. Миг страшного осознания крушения мирной жизни пришёл и к Маше. На безымянной станции, совсем недалеко от родного дома.

Немцы были уже совсем близко. Где-то рядом глухо разрывались снаряды. На привокзальной площади маленького полустанка толпился народ. Все нервно ждали пригородного поезда, чтобы скорее уехать в город.

Темнело. Возвращаясь с «окопов», Маша даже не заметила, как отбилась от своих ребят и оказалась одна в душной толпе чужих, растерянных людей. Пахло потом, пьяным перегаром и бедой. Надо было срочно сообщить родителям, что с ней всё в порядке. Но как? Телефонных будок поблизости не было. Ничего не оставалось, как просто ждать.

Она прислонилась к какому-то покосившемуся строению и погрузилась в тяжёлый полусон. Рядом молодая женщина, почти девочка, кормила ребёнка грудью. Ребёнок, захлёбываясь, кричал. Наверное, у матери не было молока. Она только всхлипывала и повторяла:

– Дытыночка моя, цветочек мий…

Она причитала на той причудливой смеси русского и украинского, характерной для сельских жителей пригорода. Голос её был певучий, нежный, как родниковая вода.

Вдруг раздался пронзительный женский крик:

– Летят! Они летят! Ложитесь!

Крик становился всё громче и истеричнее. Маша инстинктивно закрыла лицо руками. Она уже точно знала, что это немецкие юнкерсы, оснащённые пулемётами. Послышалось сперва еле уловимое гудение, высоко-высоко в воздухе, но через несколько минут звук стал нарастать, превращаясь в яростный рёв, заполняя собой всё пространство и отбирая у людей на мгновение рассудок и волю. На этой пыльной привокзальной площади спрятаться было невозможно. Люди лежали на булыжниках мостовой, в траве и грязи почему-то лицом вниз. Все напряжённо ждали… Ждали и молили судьбу о спасении.

«Я не хочу умирать вместе с этими незнакомыми людьми… Боже, выведи меня из этого ада! Ведь я ещё не жила», – беззвучно шептала Маша, и тонкая страдальческая морщинка впервые перечеркнула её по-детски выпуклый лоб. Юнкерсы летели совсем низко. Казалось, что можно рассмотреть даже лица немецких лётчиков и спросить: «За что?». За что они с воздуха расстреливают этих мирных, усталых, безоружных людей? Кто дал им право на эту жестокость?