Кью - [192]

Потом — рыночная площадь. Прилавки вытянулись в линию по периметру, каждый торговец демонстрирует свой товар. Голоса… Кто-то выкрикивает цены, кто-то торгуется.

Церковь Святого Ламберта.

Три клетки висят на колокольне. Пустые…

Никто на них не смотрит.

Бокельсон, Книппердоллинг, Крехтинг.

Один я торчу тут, задрав голову, не думая о времени, а все проходят мимо: кто-то направляется к прилавкам, кто-то заходит в церковь.

Никто не смотрит на них…

Прошлое висит прямо над головами. И если кто-то осмелится поднять их, клетки всегда будут на своем месте, чтобы никто и ничто не забыл.

Мюнстер — напоминание для всех христиан: все возвращается на круги своя, от зла не остается ни следа, кроме вечных символов страшной кары.

Перед тем как тела Бокельсона — царя Давида, Книппердоллинга — министра юстиции Сионского царства и Крехтинга — царского советника выставили в клетках, их пытали раскаленными клещами, их пронзили кинжалы палача.

В стенах церкви больше не звучит эхо проповедей Бернарда Ротманна, пастора восстания. Тех проповедей, которые он всегда начинал с истории о ребенке и о статуе Христа.

Бесполезно выяснять, что с ним стало, — его тело так и не было найдено в штабелях трупов.

Мне почти хочется, чтобы он, такой же старый, как и я сам, оказался разгуливающим по Италии Тицианом.

Но тогда он, по крайней мере, должен был излечиться от сумасшествия, которым я заразил его. Долгие дискуссии в том нефе об обычаях древних героев Библии, о многоженстве, о том, что Закон Моисеев не подлежит обсуждению, разожгли огонь безумия.

Бернард Ротманн, духовный вождь жителей Мюнстера, пастор повстанцев, враг номер один епископа Вальдека. Но потом — стремительное падение в пучину отчаяния и Апокалипсис, откуда нет выхода. Нет. Это не Ротманн. Жив он сейчас или мертв, он попросту никогда не сумел бы пройти весь этот путь с самого начала.

Если бы во всем этом Содоме нашелся хотя бы один праведник, город был бы спасен.

Но этот самый человек так и не вернулся сюда. Только поэтому мне удалось сделать то, что я сделал, живя бок о бок с придворным теологом и направляя его по дороге, ведущей к гибели. И даже сегодня я уверен, что лишь ускорил неизбежное.

Единственный праведник ушел от нас.

Он спасся от кошмара и от безумной бойни.

Я смотрю на площадь с лестницы Святого Ламберта. Прилавки, сваленные в кучу и образующие баррикады, факелы, оружие, приказы, выкрикиваемые с одного конца площади на другой…

Надежды и иллюзии анабаптистов, поднявших восстание на этой площади, — Ротманн, Матис и Бокельсон предали их.

Не я. Я предал лишь одного праведника.

Именно на эту площадь я должен был вернуться, чтобы свести собственные счеты с человеком, которым я был когда-то. Не в аудитории Виттенберга и уж тем более не в палаццо Витербо. Томас Мюнцер, Реджинальд Пол: наивность, подобная сумасшествию пророков, предательская сама по себе. Никакого чувства реальности в отношении возможных последствий собственных действий: этих дней и этих поступков, никакой ответственности за тех, кого они вдохновили.

Лучше бы он свел со мной счеты — он, а не нож Караффы. Но тогда ты должен был остаться в живых, как-то пережить пятнадцать лет поражений и выжить даже во время голландского восстания. Должно быть, ты был принят в общину лоистов в Антверпене, ты должен был избежать мести Фуггера и, захватив с собой плоды той нашумевшей аферы, вновь появился в Венеции, стране беженцев, стал управляющим роскошным борделем и одновременно под именем Тициана начал путешествовать по Италии, распространяя анабаптизм.

Да. И турка можно обратить.

Теперь я могу спокойно возвращаться в Рим, чтобы встретить свою судьбу, которая всегда ждет использованных, изможденных и постаревших слуг. Банальный финал жизни, прожитой в гуще событий, слишком грандиозных, чтобы принимать в расчет тревожные чувства какого-то шпиона на закате его карьеры. Перед лицом всего этого, перед этими клетками можно сказать, что я никогда и не жил, никогда не проявлял особого мужества, особо не рисковал, даже в дни своего подлого и превосходно продуманного предательства — самого грандиозного предприятия, которое могут вообразить только безумно отважные люди. Безупречный расчет шпиона… И преданность лейтенанта капитану, которым он восхищался с первого дня… Эти дни переполнены воспоминаниями, единственными, которые наполнены противоречивыми чувствами, как и сама жизнь… Воспоминаниями, от которых я старался держаться подальше — ничтожный исполнитель грандиозного Плана. Пришло время окончательно разгадать эту тайну, так оно и есть. Наверное, мне следовало убить тебя тогда. Только так я мог бы выразить свое восхищение твоими действиями. Только так я мог бы удержаться от желания через пятнадцать лет, почти на склоне своих дней, вновь увидеть огонь в твоих глазах, грудью встретить холодную сталь твоей шпаги, капитан Герт из Колодца.

Глава 35

Сосновый бор в Классе, в окрестностях Равенны, 9 октября 1550 года

Луны нет. Я с трудом различаю блеск самых больших волн на берегу.

Малькантон, напротив, пытливо всматривается в темноту, словно может без проблем определять, что впереди и какое расстояние нас разделяет. Трудно сказать, сколько ему лет — обветренное лицо моряка, с которого не сходит озабоченное выражение. Руки как у паука и шрам, протянувшийся от глаза до плеча. Кто-то, должно быть, безуспешно пытался оторвать ему голову. Кто-то, скорее всего, очень пожалевший об этом. Малькантон, зона бедствий, северо-запад, откуда приходит непогода, губящая урожаи, штормы, топящие корабли. Если кого-то заинтересует его истинное имя, он вполне может отправиться на главную площадь Равенны, чтобы прочитать его, где оно выставлено на всеобщее обозрение вместе с ценой, назначенной за его голову.