Кыся - [22]

— Я смотрю, тебя тут все знают, — позавидовал Лысый.

— Нет, не все. Новенькие — те и в упор не видят. А кто давно плавает, — те, конечно. Я ж только в «Совтрансавто» двадцать лет отышачил. И который год уже на фирму вкалываю. Считай, минимум раз в месяц я со своей лайбой плыву туда и обратно. Я этого бармена уже лет пятнадцать знаю…

Тут Бармен принес Водиле и Лысому водку, пиво, орешки и даже сухарики с запеченным сыром.

Шура их просто обожал! Сам запекал в нашей духовке, всех угощал и ужасно хвастался этими сухариками. На меня прямо домом нашим пахнуло!..

— Не заложишь? — спросил Водила у Бармена и приоткрыл сумку над моей головой. — Гляди, какую я животную везу. У тебя пожрать для него ничего не найдется?

Бармен посмотрел на меня, усмехнулся и спросил Водилу:

— Сколько на твоих?

— Пять минут четвертого.

— Все! — решительно произнес Бармен. — Имеем право.

Он закрыл двери бара на ключ, погасил свет, оставив его только над нашим столом и своей стойкой. Сразу стало даже уютнее…

Потом он пошел за стойку, снял с бутербродов разную всячину и все это сложил на небольшой подносик. Туда же он поставил глубокую плошку, типа Шуриной пиалы, которую ему подарила та наша киргизская китаянка. А в плошку налил до краев сливок из красивого картонного пакета. Все это притащил к нашему столу и сказал:

— Зная тебя, думаю, что и ты меня не заложишь… — и снова пошел за стойку бара.

Оттуда он вышел, держа на руках огромного толстого белого пушистого Кота. Так вот, чей это запах почуял я с самого начала!

Кот висел на руках Бармена без каких-либо признаков жизни. Если бы не его сонные, вяло мигающие глаза, я подумал бы, что он мертв.

— Твоего как зовут? — спросил Бармен.

— Кыся… Может, Барсик там. Или Мурзик. Хрен его знает… Я его «Кысей» зову.

— А моего — Рудольф, — Бармен поставил тарелку со жратвой и сливками под стол между своим Котом и мною и сказал нам: — Знакомьтесь, ребята. Надеюсь, поделитесь по-братски…

Я тут же приготовился было к драке, но толстый Рудольф посмотрел на меня своим сонным глазом и нехотя промямлил по-нашему:

— Ты, давай, лопай… Меня уже тошнит смотреть на все это. Не стесняйся. Как тебя?.. «Кыся», что ли?..

— Мартын меня зовут, — ответил я и понял, что драка не состоится.

Бармен принес для себя большую домашнюю фаянсовую чашку с крепким горячим чаем и присел за наш столик.

— А водочки? — спросил его Лысый, но Бармен отрицательно покачал головой.

— Не пьет он, не пьет, — усмехнулся Водила.

— А может, стопарик все-таки врежешь? — настаивал Лысый.

— Ежели я при своей профессии буду еще и стопарики врезать, недолго и в ящик сыграть, — рассудительно ответил Бармен. — А у меня, в мои пятьдесят два годика, как говорит наш доктор Раппопорт Иван Евсеевич, сердце, как у двадцатилетнего! И это при том, что я чуть не каждую ночь только под утро спать ложусь. Да, Рудольф?..

Но Рудольф в его сторону даже ухом не повел. А мне сказал:

— Он на своем здоровье — прямо чокнулся. Ни жены, ни детей… Раз в месяц девку какую-нибудь из бара снимет, она на нем минут пять попрыгает — и все. Таблетки глотает, витамины жрет. Когда в Стокгольм на «Ильиче» ходили, все какие-то порошки шведские покупал для долголетия. Еще года два назад говорил мне: «Клянусь, Рудик! Миллион долларов сделаю — и свалю с судна. Куплю на юге Франции (он по-французски запросто…) маленький кабачок, домик, и заживем мы с тобой, как белые люди…» Сегодня у него, по-моему, за третий миллион пошло, а он все не сваливает. Конечно, где мы еще столько заработаем? Только на нашей русской территории. То — недолив, то — пересортица, то — неучтенка, то — списание… А на «ченче» сколько мы имеем?! Ты ему бундесмарки — он тебе сдачу долларами, ты ему доллары, он тебе сдачу — франками… И все по СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ курсу! Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это еще при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим — и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьет на халяву!

— Ты извини меня, Рудик, — говорю. — Я в этом — ни уха, ни рыла. Мой вроде писателем был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.

— Ладно, — говорит Рудольф. — Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.

— Чего? — не понял я. — Какой хрящик?

— Осетровый. Что, осетрины не знаешь?

— Нет.

— Господи… Что же ты тогда знаешь? — удивился Рудик.

— Хек знаю мороженый. Зато, когда оттает…

Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам — он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.

— Чего тебе дать-то? — спрашиваю.

— Вон тот хрящик, — говорит Рудольф. — Он у тебя под носом лежит. Запомни — осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров, какие бабки делаем… Есть еще, правда, севрюга, но нам ее в этот рейс почему-то не завезли.

Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! — осетрины… Сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывет свой разговор: