Квартира, муж и амнезия - [64]

— Хорошо, Ольга Матвеевна, я с удовольствием к вам зайду!

— Вот и замечательно! — легко улыбнулась Ольга Матвеевна и огляделась. — Что-то я Матвея не вижу… Надо его предупредить, что буду сегодня не одна, чтобы не нагрянул!

Мужики-могильщики закончили засыпать могилу и аккуратно похлопали лопатами по рыхлому холмику из грунта и снега. Один из мужчин в куртке и трикотажной шапочке бережно положил поверх холмика венок из лапника, перевитый красной лентой. Рита пошла класть свои каллы и наклонилась к могиле почти одновременно с Тамарочкой, которая, разогнувшись, прошептала:

— Рит, ты едешь на поминки? Мне с тобой поговорить надо.

— Еду, — кивнула Рита, и Тамарочка молча повернулась и пошла к пазику с черной полосой на кузове. Следом потянулись остальные.

До квартиры матери Толика в Бибиреве добрались на удивление быстро — то ли оттого, что утренние пробки уже рассосались, а вечерние еще не начались, то ли потому, что водители сторонились, суеверно пропуская кладбищенский автобус. Всю дорогу Рита отрешенно смотрела в окно автобуса, машинально отмечая на рекламных щитах очередного Деда Мороза, который что-либо продавал в честь Нового года: мобильный тариф, бытовую технику, квартиру в новостройке. Нет, все-таки она теперь живет в другой реальности, где Дед Мороз из доброго волшебника с подарками превратился в делягу-продавца. Где елки — проводила Рита глазами дивную конструкцию — не деревья, а пирамиды из синих флажков и зеркальных сфер. Где деньги — то самое, ради чего можно предать.

Глава 17

Мать Толика жила в панельной, вполне приличной девятиэтажке. Дверь с домофоном, чистый подъезд, ряды свежеокрашенных почтовых ящиков, лифт без скрипа и надписей. На площадке у лифта — неожиданные горшки с бурно разросшимися цветами. Рита даже остановилась и потрогала бело-зеленые крапчатые листья.

— Петровна тут их разводит, у нее каждый отросток приживается, вон, целые джунгли получились! — объяснила старуха-соседка, вышедшая из второго лифта и отставшая от Тамарочки с Верой Петровной, которые уже звонили в двери квартиры.

Им открыла женщина лет сорока с утомленным бесцветным лицом, отошла вглубь, и распахнутая дверь приглашала всех: и тех, кто ездил на кладбище, и тех, кто поднялся следом на лифте (еще двух востроглазых бабулек в платках и испитого вида мужичка в джинсах и заправленной под ремень фланелевой рубахе) — зайти в дом.

Поминальный стол был накрыт в большой комнате и, судя по разной высоте и ширине накрытого, похоже — простыней, пространства, состоял из двух столешниц. Лезть к окну, куда сели Вера Петровна, Тамарочка и две старухи с кладбища, Рите не захотелось. Ольге Матвеевне, судя по всему, тоже. И они, пропустив вперед консьержку Анну Макаровну, востроглазых бабулек и снявших куртки и трикотажные шапочки мужиков (теперь они остались в одинаковых серых джемперах), сели с узкого и низкого края, рядом с испитым мужичком, который пристроился за стол так неуверенно, будто ждал, что вот-вот прогонят. Не зря ждал — старухи в черном глядели на него строго и даже пытались что-то нашептать Вере Петровне. Но та сидела колодой, ни на что не реагируя, и старухи смирились.

Гости расселись и замерли, ожидая команды начать. С минуту за столом ничего не происходило, и тут один из мужчин решился, сказал:

— Ну, помянем Анатолия, хороший мужик был! — и принялся откручивать крышечку на ближайшей бутылке с водкой.

Ритин испитой сосед встрепенулся, поерзал на табурете, умещаясь поудобнее, и тоже потянулся скручивать голову ближайшей бутылке. Скрутил, поспешно налил себе с полстакана и выпил в три глотка, запрокинув голову и судорожно дергая острым щетинистым кадыком. Потом поставил стакан на стол, крякнул и зашарил глазами по столу, выбирая закуску.

— Степка, ты бы хоть подождал, пока остальным нальют. — Одна из старух в черном смотрела на мужичка с таким осуждением, что он опять слегка втянул голову в плечи и сказал сипло:

— А чё ждать? Поминки же, чокаться нельзя?

— Нажираться тоже нельзя! — сказала старуха. — Обрадовался, схватил, присосался! Вон, соседкам своим лучше налей!

— Это в момент! — засуетился мужичок, занося горлышко бутылки над Ритиным стаканом. Та поспешно закрыла его ладонью и придвинула мужичку стопочку. Тот плеснул в стопочку, точно вровень стеклянным краям, затем в стопочку Ольги Матвеевны, так же умудрившись не пролить ни капли.

— Ну, Толян… Анатолий, жизнь ты прожил короткую, но хорошую! — Мужичок в сером джемпере тоже разлил водку по соседним стопочкам и теперь со своей стопкой в руках держал речь, повернувшись к большой черно-белой фотографии Толика, что стояла на полке мебельной стенки. Картонная рамка фотографии с угла была перехвачена капроновой черной лентой. Толик серьезно и задумчиво глядел поверх рюмки с водкой, накрытой куском серого хлеба. Слева от снимка горела свеча. — Мы, твои сослуживцы, можем честно сказать — ты был хорошим товарищем, сыном, муж… э… — замялся сослуживец, глядя на Тамарочку, — другом. И пусть жизнь твоя оборвалась так нелепо, мы будем помнить тебя как человека кристальной души и чистого сердца. Пусть земля тебе будет пухом, Толян! — Мужичок осушил стопку в один глоток, сел и принялся накладывать себе в тарелку картошку, селедку и рисовую кашу с изюмом и черносливом.