Кузьма Минин - [45]

* * *

В этот вечер у Михайлы Салтыкова в кремлевской хоромине было сказано негромко:

— Ляпунов должен умереть.

Хозяин дома развалился в широком бархатном кресле. На столе стоял глиняный кувшин с брагой, к которому то и дело тянулась жилистая, волосатая, с отрубленным пальцем рука гостя Салтыкова — казачьего атамана Сергея Карамышева. Ночью с помощью поляков он пробрался в Кремль.

Жесткие рыжие усы, как у кота; на бритой голове, словно огненный, чуб; лицо серое, с коричневыми пятнами от ожогов.

Карамышев, соглашаясь с Салтыковым, глухо сказал:

— Истинно: умереть! Опозорил, изобидел он моих казаков.

В соседней комнате Ирина подслушивала разговор отца с казачьим атаманом.

Какие еще злодеяния и кому готовит ее отец? Она озлобилась на отца. Он совсем забросил ее.

«Ах, Халдей, Халдей, где ты?»

Она видела в дверную щель отцовское лицо, надутое, обросшее курчавой бородой. И теперь ей казались чужими эти серые, нарочито приветливые глаза, этот покатый морщинистый лоб, вьющиеся, черные с проседью волосы, этот острый птичий нос, оттопыренные толстые губы. Неприятно раздражал льстиво заискивающий голос: если закрыть глаза, можно подумать, что это не ее отец, а два разных человека — один старается обмануть другого:

Первый говорит:

— Все мы христиане, православные люди, все мы должны думать токмо о спасении души своей и о совести.

Второй:

— Могут ли казаки перенести столь великие обиды? Не настал ли час расплаты? Подумай, атамане, что же вас ожидает дальше? Коли не убьете коварного Прокопия, погибнете сами!.. Может ли казак жить без добычи?!

Первый:

— Грешно губить православную душу! И без того немало пролито невинной крови… Премилостивый господь бог наш человеколюбия ради своего пощадил нас, нам бы грешно подымать руку на брата своего…

Второй:

— Однако не злобою ли и ухищрением будут попраны злоба и ухищрение?! А?! Како мыслишь?

Сергей Карамышев ответил вопросом:

— Як же так, Михайла Глебович?.. Его любят. Многий народ за него?

— Вот то-то и есть! Растет его слава, и оттого худо нам. Дворянский и земский он радетель. Ищет опоры у средних дворян, у стрельцов да у боярских холопьев, а их на Руси немало. Не станет его, бояре все вам до земли поклонятся… Да и вас ворами не будут величать. Человек он непонятный, скрытный…

Атаман вздохнул:

— Сколько у моря песку, то у нас грехов…

— Выберете себе другого воеводу… хоша бы Заруцкого.

— Абы люде, поп буде!

— Идем к пану воеводе Гонсевскому… Напишем письмо, якобы от него, от Прокопия… Будто бы он разослал такие письма по всем крепостям… В каких местах-де ни встретится донской казак, убивать его тут же и топить!

— Кто? — не понял Карамышев.

— Ляпунов будто так писал… А напишем мы сами!

— Кто же те брехать буде?..

— Идем. У Гонсевского есть такие наши люди… Руку Прокопия не отличишь от их руки.

Салтыков погладил казака по спине.

— Идем. Ишь какой богатырь! Страсть одна! Ну, хлебни еще на дорогу.

Да! Это он, ее отец! Все повадки его. Много вина изводит он, сбивая людей. И всех похваливает, кого за ум, кого за доброту, кого за силу. Если он захочет, то убьет и Ляпунова, но, конечно, не своими руками. Он останется в стороне и будет чист. Скажет, что ничего не знает, что он ни при чем. Будет осуждать убийство, ведь он считает великим грехом пролитие крови православного человека. Много молится.

— Будь проклят! — шепчут побелевшие губы Ирины.

И Пекарский заодно с отцом… этот сатана!

«Ах, Халдей! Не поняла я тебя тогда! Прости меня!»

Ирине захотелось предупредить Прокопия Ляпунова. Но где он, кто он, как его предупредить?! Ничего этого не знала она, пленница своего отца… опозоренная, всеми забытая «блудница»! Так ее в минуты гнева называл отец… «блудница»!

Ирина стала на колени перед иконами.

* * *

Полночное небо озарялось яркими молниями. Грома не было. Дождя тоже.

По шатрам в страхе гадали: чему предзнаменованием сухая молния?

В боярском шатре набившиеся туда именитые воеводы: нижегородский князь Репнин, костромской князь Федор Волконский, романовский князь Пронский и другие — предрекали всеконечную гибель Московскому государству. Сухая молния — не к добру. Смута оттеснила от власти высокородных бояр, это не пройдет даром. А во всем виноват покойный царь Грозный. (При упоминании о нем никто не перекрестился, как того требовал обычай.) Принизил он боярство, дал повод простому, худородному люду лезть на верха. Молодец Курбский, что убежал в Литву! Дело прошлое, но… кто же из бояр теперь скажет доброе слово о царе Грозном?

«Всех удельных мужиков: и ярославских, и тверских, и всех других — в одну орду свел, а мне теперь расплачиваться», — ворчали князья.

Нижегородский воевода поведал о том, как «зело извольничались» его нижегородцы, все эти посадские старосты, ремесленники и крестьяне. Возымели голос! Просил денег — отказали. Биркин пишет, будто верховодит ими некий мужик, посадский говядарь Кузьма.

— Не хлебнули они того горя, что иные города, — обиженно жаловался он. — Гордыню их бог не подверг испытанию. Всех зорили, а их нет. Не вернусь я больше в Нижний. Уеду к себе в вотчину.

В голосе князя Репнина слышалась обида. Казалось, он жалеет о том, что Нижний Нове-град остался неразоренным и не сожженным поляками и ворами, как то было с другими городами.