Кузина Эдит - [11]

– Мне кажется, я где-то вас видела, господин штурмбаннфюрер, – сказала она и, заметив холодный блеск в тусклых глазах Бруннера, сразу же пожалела о сказанном, хотя была довольна, что никто из присутствующих не обратил внимания на это.

– За фюрера, за победу, за здоровье господ офицеров! – произнесла тост Грета, подняв свою рюмку, и вдруг умолкла, услышав пронзительный вой сирены, которого она так боялась.

Из приемника донесся голос диктора:

– Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Электрическая лампочка над столом погасла, но через минуту снова загорелась. Одновременно раздались тяжелые взрывы, а потом отдаляющийся рокот самолетов. Молча все спустились в бомбоубежище. На лестничной площадке Эдит прижалась к Клосу.

– Мне страшно, – прошептала она.

– Немного отваги, дорогая, – ответил Клос. – Бомбят железную дорогу или вокзал, но не город.

Эдит только покачала головой, боясь сказать, что она имела в виду не бомбежку.

7

Грета была расстроена. Новогодний вечер был испорчен. Из бомбоубежища они поднялись через час, но уже без Бруннера, который куда-то исчез во время воздушной тревоги. Казалось, ничего особенного не случилось, но веселье уже было омрачено. Шнейдер вспоминал о своих прогулках по Вене, пытался развеселить всех пением, но это не помогало.

Все понимали, что в их жизни, в жизни немцев, которые недавно господствовали над всей Европой, что-то надломилось. Кто-то решил испортить им празднование Нового года, и они не могли помешать этому.

«А что же наша противовоздушная оборона?» – думал Шнейдер, хотя точно знал, что артиллеристы получили приказ не раскрывать своих позиций перед ожидаемым большим наступлением русских на фронте.

«Сколько раз я говорил, что война с Россией – это самоубийство», – с горечью думал Брох.

Хотя хозяин вечера, обер-лейтенант, а теперь уже капитан Клос, горячо просил гостей остаться, даже завел патефон с раздобытыми где-то пластинками последних берлинских модных мелодий, все с облегчением вздохнули, когда Эдит Ляуш предложила разойтись.

Неудавшийся новогодний вечер и невыносимый холод в комнате взбесил Грету. Полька, их прислуга, не только не натопила печь, но даже не явилась на работу, и вдобавок выяснилось, что она украла у Греты две банки консервов. Эдит хотела растопить печь, но оказалось, что кончился запас угля. Не раздумывая, девушка порубила на части табурет, на котором стоял таз для умывания. В конце концов можно будет умыться, поставив таз на стол. Тепла от растопленной печки хватило только на то время, пока они вспоминали о встрече Нового года. В комнате снова стало холодно, через незаклеенные щели в оконных рамах проникал морозный ветер. Девушки лежали на своих кроватях под тонкими одеялами и дрожали.

Грета попросила Эдит перебраться к ней на кровать. Укрывшись двумя одеялами, они почувствовали, что стало немного теплее, и снова разговорились о новогоднем вечере, о своих впечатлениях, о гостеприимстве Ганса Клоса. Эдит подумала о Бруннере. Хорошо, что никто не обратил внимания на ее слова и реакцию штурмбаннфюрера. Если бы Грета что-то заметила, Эдит пришлось бы сейчас выдумывать для нее какую-нибудь глупую историю, ибо сказать Грете правду о Бруннере она не могла. Грета вряд ли поверила бы ей. «Не ошибаюсь ли я?» – засомневалась Эдит. Этот вопрос терзал ее с самого новогоднего вечера.

Когда они вместе с Гансом возвращались домой (Брох с Гретой и Шнейдер шли впереди чтобы, как сказал тогда капитан инженерных войск, дать возможность влюбленным остаться наедине и объясниться), Эдит пыталась рассказать ему о Бруннере, о своих подозрениях, которые мучили ее. Начала даже что-то говорить, но прервала себя на полуслове, а на вопрос Клоса ответила, что расскажет ему об этом в другой раз. Она хотела заинтриговать его, чтобы он с нетерпением ожидал следующей встречи. Ганс ничего не сказал девушке, только крепко обнял, и ей показалось, что не было у них восьмилетней разлуки, что только вчера они расстались, а сегодня встретились и теперь всегда будут вместе.

«Глупая, сентиментальная идиотка, – подумала о себе Эдит, – не могу не думать нежно и ласково об этом человеке, который пробудил в душе воспоминания и чувства восьмилетней давности».

Она заметила, а когда Клос обнял ее, особенно ясно почувствовала, что нравится ему, что он стал совсем другим, не таким, каким был в тридцать шестом году. Юношеский пыл, восторженные разговоры и бесконечный поток заверений о своих чувствах – это все в прошлом. Теперь в нем были солидная сдержанность, мужская уверенность и нежность. Это волновало ее, и она никак не могла заснуть. Его ласковый взгляд, трогательная заботливость, нежное прикосновение глубоко запали в ее душу и сердце.

«Просто вырос, возмужал, – подумала она. – А потом война. Все изменилось, стали почти неузнаваемыми».

Неизвестно почему, она вдруг подумала о прежней соседке Греты, о которой та говорила утром. Грета тогда сказала: «Мы все здесь становимся больными от угара этой войны…» А Ганс – он тоже больной? Эдит неоднократно присматривалась к нему в течение новогоднего вечера – спокойный, движения размеренны, никакой таинственности, о которой говорила Грета. Осталось ли в нем что-нибудь от того юношеского задора, о котором теперь они вспоминали с улыбкой? Когда он начал говорить о своей учебе в Гданьском институте, Эдит хотела спросить, кем была та девушка, по вине которой она не получила ответа на свое последнее письмо, но сдержалась.