Кувшин золота - [15]

Никогда нельзя было угадать, куда она полетит в следующий миг, да она, должно быть, и сама этого не знала. Она бросалась то вперед, то назад, то вверх, то вниз, и вбок, и вкривь, и вкось — и все это, как говорится, не переводя духу.

Так она летала потому, что ей любопытно было, что делается повсюду, а поскольку где-нибудь все время что-нибудь делалось, ей никогда не удавалось пролететь по прямой чуть больше самого короткого расстояния. К тому же, она была трусливой птичкой, и то и дело воображала, что кто-то собирается бросить в нее камнем из-за куста, из-за стены или из-за дерева, и эти воображаемые опасности делали ее полет еще более причудливым и непредсказуемым. Она никогда не летела туда, куда хотела сама, но только туда, куда направлял ее Бог, а потому дела ее были не так уж плохи.

Дети знали всех птичек по голосам, и всегда здоровались с ними их словами, когда они пролетали мимо. Некоторое время им было трудно говорить правильное слово той или иной птичке, и иногда вместо приветствия «ту-у» они говорили «чирк». Птичкам это не нравилось, и они зло смеялись над детьми, но, поупражнявшись сколько-то времени, дети перестали делать ошибки. Одна птица — большая и черная — любила, чтобы с ней поговорили. Она садилась перед детьми на землю и говорила «кар-р» до тех пор, пока ей говорили «кар-р» в ответ. Часто она тратила на разговор все утро, а остальные птицы останавливались не больше, чем на несколько минут. По утрам они всегда были заняты, но вечером у них бывало побольше свободного времени, и они могли остановиться и поболтать столько, сколько детям хотелось.

Ужасно было то, что все птицы хотели говорить одновременно, и малыши никак не могли решить, кому из них ответить. Шеймас Бег кое-как вышел из этого затруднения, научившись высвистывать птичьи ноты, но все равно птицы говорили с такой скоростью, что он никак не мог угнаться за ними. Бригид могла высвистывать только одну ноту; длинное низкое «фиу-у», над которым все птицы смеялись, и после нескольких попыток она отказалась свистеть вообще.

Пока дети сидели там, два кролика вышли поиграть на лужайке. Они бегали друг за другом кругами, и двигались очень быстро и хитро. Иногда они раз по шесть-семь подряд перепрыгивали друг через друга, и то и дело присаживались на задние лапы и утирали мордочки передними. Время от времени они отщипывали стебелек травки и грызли его с восторгом, притворяясь, что это утонченная закуска из капустных листьев и салата.

Дети поиграли с кроликами, а на полянку вдруг выбрался из папоротников старый дюжий козел. Это был их старинный знакомец, любивший полежать возле детей, — да еще чтобы те чесали ему лоб острой палочкой. Лоб у него был твердый, словно каменный, и шерсть росла на нем редко, как трава на стене или, вернее, как мох на стене — коротким ковриком, а не порослью. Рога у него были длинные и очень острые, отполированные до блеска. В тот день на шее у козла висели два венка — один из лютиков, а другой из ромашек, и дети подивились, кто это так хорошо сплел? Они задали этот вопрос козлу, но тот лишь посмотрел на них и не сказал ни слова. Детям нравилось разглядывать глаза козла; те были очень большие, и престранного светло-серого цвета. Взгляд их был странно пристальный, и временами поразительно разумный, иногда в них появлялось отеческое и благожелательное выражение, а иногда, особенно, когда он скашивал глаза выражение шкодливое, легкомысленное, нахальное, зазывное и слегка пугающее; но всегда он глядел смело и уверенно. Когда козлу начесали лоб столько, сколько ему хотелось, он поднялся, встал между детей и легко зашагал в лес. Дети побежали за ним, ухватив его за рога с обеих сторон, и козел шел иноходью посередине, а по бокам дети танцевали и пели обрывки из песен птиц и старых песен, которым Тощая Женщина с Инис-Маграта выучилась в народе Ши.

Скоро они вышли к Горту-на-Клока-Мора, но козел не остановился. Они миновали большое дерево лепреконов, перебрались через поваленную изгородь и вышли на другое заросшее поле. Солнце светило на славу. Ни один ветерок не колыхал жесткие стебли травы. Вдали и вблизи было тихо и тепло, всеобъемлюще и торжественно покойно. Несколько легких облачков проплывало по голубому небу, такому широкому, что горизонта не охватить глазом. Пчелы гудели свою песню, и то и дело торопливо пролетала с дребезжащим звуком оса. Кроме этих звуков не было никаких других. Все выглядело таким мирным, невинным и безопасным, словно не только утро родилось недавно, но и весь мир.

Дети, все еще держась за рога своего друга, подошли к краю поля, которое здесь начинало подниматься в гору. Кругом попадались большие валуны, поросшие лишайником и мхом, а вокруг них папоротники и терновник, и в каждом углублении этих валунов росли какие-то травки, чьи маленькие крепкие корешки жадно и отчаянно цеплялись за почву глубиной едва ли больше полудюйма. Иногда эти валуны были побиты так сильно, что твердая гранитная поверхность раскалывалась на куски. В одном месте сквозь тощую растительность сурово проглядывала голая каменная стена, потрескавшаяся и старая. К этой каменной стене и подошел, танцуя, козел. В стене зияла дыра, затянутая кустами. Козел пробрался под ветвями и скрылся. Дети, недоумевая, куда он мог деваться, тоже протиснулись туда. За кустом они обнаружили высокую узкую щель, и, почесав ноги, горевшие от уколов колючек, шипов и острых лезвий травы, дети вошли в пещеру, где, как они решили, козел укрывается в холодные и сырые ночи. Пройдя вглубь несколько шагов, они увидели, что пещера вполне удобно расширяется, и тут заметили свет, а еще через мгновение уже смотрели, моргая, на бога Пана и Кэйтилин Ни Мурраху.